Примерное время на чтение: 31 минуты

Александр Глебович Иванченко

(часть 4) Африканские зарисовки (записки военного переводчика, часть 5, окончание ) (часть 1)

О МУРАВЬЯХ, ИРЛАНДЦАХ И ПЛОХОЙ ПОГОДЕ

Я уже писал, что люблю животных. Практически всех. Ну, за редким исключением… Просто, не со всеми животными приятно общаться накоротке. Возьмите, например, скун­са… Или вот, завела моя дочка как-то лемура лори: такое пушистое существо с огромными жалостливыми глаза­ми… Прелесть!.. Но зверек оказался самцом, и через пару недель я резко сменил мнение о скунсах… Те хоть оборо­няются при помощи нестерпимой вони, когда их выну­ждают это делать. А для лори регулярное опрыскивание собственной клетки и всего остального в радиусе метра вокруг нее было просто образом жизни… С учетом того, что по зловонности его моча может запросто посоревно­ваться с выделениями скунса, через две недели я стал ло­вить на себе укоризненный взгляд нашего кота. На лице у него было написано: «О’кей, я стал метить в квартире, и вы меня кастрировали. Ну, и когда вы ЭТУ прелесть к ве­теринару отнесете?». Через месяц не выдержала и дочка, и лори вместе с клеткой уехал в Питер на машине нового, пока еще счастливого владельца.

Гораздо более избирательно я отношусь к насекомым. Конечно, есть бабочки и мотыльки… Есть кузнечики и бо­гомолы, причем многообразие форм последних просто поражает! В Африке у меня жили и богомол-сухой лист, и богомол-веточка, и богомол-кусок древесной коры — все они отличались феноменальной схожестью с вышепере­численными предметами и непомерным аппетитом…

Но ведь наряду с безвредными существуют и комары, осы, шершни и прочие кусачие представители мира насе­комых, к которым я питаю такие же непростые чувства, как и большинство нормальных людей (правда, есть еще ученые-энтомологи, но они не в счет…).

А вот муравьи одновременно совмещают в себе как качества, достойные всяческого уважения (трудяги, пре­красные архитекторы, неустанные борцы за чистоту лесов и пр.), так и надоедливые привычки навещать кухни в квар­тирах и устраивать свои общежития в садах и огородах.

В Африке муравьев много. Самых разных. Есть и мел­кие домовые, и огромные, живущие под землей… Есть рыжие бродячие муравьи, живущие в лесах… В передаче «В мире животных» как-то показывали, как пустеет лес на пути колонны рыжих муравьев. Ни один благоразумный зверь не будет связываться с этой кусачей ордой. А куса­ются муравьи знатно. У нас во дворе было много земляных муравьев, которые ползали поодиночке и периодически скрывались в аккуратных круглых норках, которыми пестрела утоптанная земля. Как-то раз в выходной мы с Во­лодей играли в настольный теннис, стол для которого стоял в гараже нашего дома. Время шло к вечеру, было не очень жарко, и я играл в джинсах. В какой-то момент я сделал шаг и громко зашипел от неожиданной жгучей боли в коленке. Следующие несколько минут облепившие забор ребятишки из соседней с нами деревни, которые наблюдали за нашей игрой, с интересом и живыми комментариями лицезрели, как «буана мдого» («молодой господин»), прыгая на одной ноге и яростно ругаясь, пытается стащить с себя штаны…

Когда удалось снять штанину с пострадавшей ноги, я увидел, что мне в колено вцепился здоровенный чер­ный муравей. Причем его челюсти настолько глубоко прокусили кожу, что из-под него уже вытекала тоненькая струйка крови. Я попытался его оторвать, но быстро по­нял, что его-то я оторву, а вот его голову — только с куском собственной коленки… Пока Володя бегал за ножницами и пинцетом, я сидел на крыльце и вымученно улыбался негритятам, пытаясь на пальцах объяснить, что со мной случилось. Они радостно улыбались в ответ.

Когда Володя принес ножницы и пинцет, я аккуратно отрезал муравья от его застрявших в моей коже челюстей, а потом вытащил оставшиеся части муравьиного оружия пинцетом. Удовольствие было, мягко говоря, еще то, тем более, что мой обидчик обильно полил место укуса му­равьиной кислотой, что, естественно, выводило ощущения на совершенно другой уровень…

На другой день я был по делам в городе и заскочил в «Отель Масинди» выпить пива и поболтать с барменом Питером. Я рассказал ему о случае с муравьем, на что он заметил:

—  Ну, Алекс, это неприятно, но не самое страшное, что может случиться с участием муравьев.

—  Что ты имеешь в виду? — спросил я.

—  Вы же живете в том доме, где жили Джордж (десант­ник Жора) с женой, так?

—  Ну, так, — согласился я.

—  Мне рассказывал переводчик, который работал с ними до тебя, что под этим домом живет колония му­равьев. И где-то раз в полгода вся колония перебирается на другое место, причем проходит через дом. А еще через полгода — возвращается обратно тем же путем.

—  А что в этом страшного-то? — спросил я. Питер нахмурился:

—  Они идут несколько часов. И не дай бог им как-то помешать: они расползутся по всему дому и будут ползать до следующего дня… Вы не сможете вернуться в дом, пока они не уйдут…

Вечером я хотел за ужином рассказать моим товарищам о предупреждении Питера. Но, пока мы готовили ужин, всплыла проблема, которая заставила меня забыть об этом. В гарнизоне отключили подачу воды. Видимо, что-то слу­чилось на водопроводе, связывавшем гарнизон с городом.

Получалось, что дожить до завтра, когда водопровод почи­нят, мы можем: у нас всегда стояла пара канистр с водой в запасе. Но мы не могли ни постираться, ни устроить пла­нировавшуюся нами на вечер баню тараканам.

Вообще, тараканы — одни из самых не любимых мной насекомых. Я и дома-то их терпеть не мог, но даже не мог подумать, насколько Африка усилит это чувство. Тараканы в Уганде были отборные: крупные — сантиметра по четы­ре длиной, гладкие, темно-шоколадного цвета и умеющие неплохо летать. Днем их особо не было видно, но вот но­чью… Когда мы с Виктором и Володей поселились в нашем доме, мы первое время никак не могли понять, что за шум раздается из кухни, когда мы вечером расходились спать и тушили свет. Мы вставали, включали свет, но шум мгно­венно прекращался. И только потом кто-то из нас предло­жил пройти на цыпочках на кухню с фонарем и включить его уже у источника шума. Источником оказалось стоявшее под раковиной помойное ведро, в котором было набито столько тараканов, что ведро ходило ходуном. Как только зажегся фонарь, тараканы, как по команде, замерли, а по­том бросились наутек во все стороны. Витька выругался вполголоса, а впечатлительный Володя выскочил из кухни, как ошпаренный.

С того дня мы взяли за правило раз в две недели устраивать тараканам баню. Мы набирали полведра воды и ставили его на плиту. Когда мы слышали, что вода заки­пела, мы крались с фонарем на кухню и, включив фонарь, быстро выливали кипяток на головы замеревшим от све­та тараканам. После этого помойное ведро торжественно выносилось, и отварные тараканы находили последний приют в ближайшем мусорном баке. Такой экзекуции хватало на две недели относительно спокойной жизни, но потом тараканье поголовье восстанавливалось, и все по­вторялось сначала.

Поэтому наличие достаточного количества воды в до­ме для нас было совершенно критично: последний раз мы купали тараканов как раз две недели назад.

—  Сань, позвони дежурному, узнай, когда воду дадут, — попросил Виктор.

Я набрал телефон дежурного по полку.

—  Это на насосной в городе проблемы, сэр. Завтра все сделают, — сказал дежурный. — Рыжий О’Рэйли уже при­ехал, его видели в баре. Если не переберет — утром почи­нит. Если не рассчитает с выпивкой — вода будет к обеду.

Я хорошо знал Рыжего О’Рэйли. За несколько меся­цев до этого, когда я еще работал с десантниками и жил в «Отеле Масинди», я коротал время в баре, ожидая вечер­ний сеанс. По вторникам и пятницам в помещении ре­сторана отеля устанавливали допотопный проектор и на хорошо прокрахмаленной простыне показывали кино. Фильмы были в основном американские, как правило, вестерны, но иногда попадались и серьезные голливуд­ские ленты. Именно там я впервые увидел «Клеопатру»,  «Десять заповедей» и «Варраву» с Энтони Куином в глав­ной роли — фильм, который произвел на меня самое сильное впечатление…

К тому моменту я уже третий день сидел в отеле, по­скольку начался сезон дождей, и меня с понедельника не могли забрать на работу в гарнизон. До гарнизона было всего четыре километра, но дожди превращали красную почву проселочной дороги в непроходимое месиво, спра­виться с которым не удавалось не только нашему далеко не внедорожному микробусу, но даже грузовым армейским «Бедфордам».

В бар зашла весьма примечательная личность. Этот человек сразу привлек мое внимание не только потому, что он был европейцем, а поскольку времена старика Хэма и прочих белых любителей сафари уже давно прошли, для Масинди это само по себе было событием. Он был рыжим. Не просто рыжим, а Рыжим. И если в бороде его рыжина уже кое-где имела серебристый отблеск, то из-под старой армейской кепки торчали во все стороны пряди такого ядрено-медного цвета, как будто кто-то зачистил от изо­ляции новехонький медный многожильный кабель. На вид ему было лет пятьдесят пять — шестьдесят. Он был одет в видавшие виды армейские шорты и выцветшую, но еще достаточно яркую гавайскую рубашку. Его тяжелые армей­ские ботинки были забрызганы красной грязью…

— Привет, Рэд, — бармен Питер широко улыбнулся во­шедшему. — С чего начнешь сегодня?

Мужчина огляделся и увидел меня. Он подошел к мо­ему столику:

—  Можно? Я кивнул. Он был среднего роста, даже, пожалуй, чуть ниже меня, и у него не было правой руки. Правый рукав гавайки был пуст до самого плеча. Рыжий сел и повернулся к Питеру:

—  А тебе что, «Гиннесс» завезли?

—  Шутишь, — засмеялся Питер. — Я его уже лет пять не видел…

—  Ну, а что тогда глупые вопросы задаешь? — грозно сказал рыжий. — Тащи нам два пива, видишь, я не один…

—  Спасибо, — сказал я, — не беспокойтесь, я уже пью джин-тоник.

—  Тогда давай одно пиво и джин-тоник, — снова повер­нулся к Питеру рыжий.

В кино я тогда так и не пошел. Фильм был какой-то проходной, а вот человек со мной за столиком оказался чрезвычайно интересный.

—  Гордон О’Рэйли, — отрекомендовался он.

—  Алекс, Александр … Извините, а почему Питер вас называет Рэд? — спросил я и вдруг понял.

—  Ну, а как еще, — засмеялся О’Рэйли, — я, конечно, дав­но не смотрелся в зеркало, но, по-моему, еще не перецвел… Да меня уже лет тридцать так все называют, я привык…

Потом мы с ним долго сидели, он пил пиво и много рассказывал о себе и о своей жизни. Он был специалистом по поиску воды и водоснабжению, и сначала они с молодой женой («Через неделю после свадьбы, представляешь?») перед самой войной приехали в Кению. Там в сорок ше­стом году он попал в аварию, в результате которой ли­шился правой руки. А в пятидесятом жена скоропостижно умерла, и он перебрался в Уганду.

—  Ну и вот, уже, считай, четверть века болтаюсь по Уганде, ищу воду, устанавливаю и ремонтирую насосы, в общем, при деле…

—  А домой не тянет? — спросил я. — Выбирались хоть раз за это время?

—  Один раз, — сказал Гордон. — Как раз за год до того, как жена умерла, мы с ней ездили на свадьбу ее младшей сестры. И ты знаешь, на третий день она мне сказала: «По­ехали домой, в Африку…». А как ее не стало, мне и совсем незачем туда ездить. Мне почти шестьдесят, у меня там уже давно никого нет, так чего зря кататься… Мой дом здесь.

По-английски он сказал «I belong here…». Если пере­водить буквально — «Я принадлежу этим местам»; звучит коряво, но удивительно передает суть: я не просто здесь живу, мне здесь хорошо, я как нельзя лучше подхожу этому месту, а оно подходит мне…

И действительно, я обратил внимание, что к Гордону местные относились не просто дружелюбно, а именно как к своему. Несмотря на то, что жил он в городе Джинджа на берегу озера Виктория и в Масинди бывал только наез­дами, его знали практически все, и он знал практически всех. У него, как и у многих ирландцев, было интересное свойство: через пять минут после знакомства создавалось ощущение, что ты знаешь этого человека уже сто лет, про­сто вы давно не виделись…

Потом мне в жизни везло на ирландцев. Со многими из них мне приходилось встречаться по работе, с кем-то пере­секался на отдыхе… Много позже командировки в Уганду я несколько лет проработал в американской консалтин­говой фирме, основателем и руководителем которой был Джозеф Риардон, ирландец по происхождению. Мы с Джо проводили вместе очень много времени и в Москве, и в его доме в Бостоне, много ездили по России и по Америке… И я, и мои домашние запомнили его как чрезвычайно любознательного человека, с широким кругозором, рази­тельно отличавшегося от большинства американцев, с ко­торыми мне пришлось много встречаться в жизни. Джо был ветераном корейской войны, а вернувшись с войны после ранения, закончил Бостонский университет и стал заниматься связями с общественностью и бизнес-консал­тингом. В свое время он даже работал в избирательном штабе одного из кандидатов в вице-президенты США. Много лет провел в Китае, где основал первую негосудар­ственную авиакомпанию и первый специализированный журнал, посвященный авиации и космонавтике. Потом, уже когда я работал в его компании, он внес большой вклад в сотрудничество между космическими отраслями США и России. До конца жизни он смотрел только два телеви­зионных канала: «History Channel» и «Discovery», и всегда имел свое, независимое мнение по поводу всего, что тво­рилось в мире, зачастую вступая в контры с официальной американской политикой.

Вообще, у меня сложилось впечатление, что несогласие с официальным курсом и наличие собственного мнения — это такая национальная фишка ирландцев. При этом меня всегда поражали их жизнелюбие, несгибаемое упрямство, граничащее с упертостью, и готовность выпить по любому поводу… Видимо, именно потому, что аналогичная ком­бинация нередко встречается и в русском подходе к этой жизни, русские и ирландцы быстро находят общий язык и отлично ладят на уровне отдельно взятых индивидуумов. А про большую политику мы тут не будем, ну ее…

На следующее утро после знакомства с Рыжим О’Рэйли я проснулся от стука в дверь. Стучал дежурный админи­стратор.

—  Мистер Александр, вас к телефону. Звонила Наташа, жена одного из моих десантников.

—  Саша, у Толика, моего младшего, ночью поднялась температура, боюсь, как бы не малярия… Мише удалось договориться с полковым врачом, он должен подъехать че­рез полчаса. Ты можешь побыть рядом с телефоном, чтобы он тебе по телефону рассказал, что надо делать, а ты рас­скажешь нам?

Я сидел в холле и ждал звонка от врача, когда к стойке регистрации подошел О’Рэйли. Узнав, что я там делаю, он сказал:

—  Не занимайся ерундой, давай я тебя в полк отвезу. Там прямо у твоих друзей с врачом и поговоришь.

—  Как ты меня отвезешь, — удивился я. — Дорога раз­мыта, даже грузовики не проходят…

—  Ну, так я же не на грузовике, — улыбнулся Гордон. — Да­вай, у меня как раз есть часок-другой свободного времени.

Я с сомнением покосился на пустой рукав его гавайки, но у ирландца был настолько безмятежно уверенный вид… Мы вышли на площадку перед отелем.

—  Где твоя машина? — поинтересовался я. О’Рэйли мах­нул рукой куда-то за зеленую ограду, окружавшую отель. Недалеко от въезда на территорию отеля стоял заляпан­ный красной грязью видавший виды «лендровер». Видно, Гордон уже успел с утра куда-то съездить, поскольку грязь была свежая и блестела на солнце.

—  Давай, садись, — сказал он, — у нас не так много времени.

Ночной дождь закончился где-то к шести утра, а сле­дующий должен был начаться около десяти, поэтому вре­мени на то, чтобы съездить в полк и вернуться, у нас было не больше двух часов. Перед выходом из отеля я позвонил Мише и предупредил, что попытаюсь добраться до них. Мишка удивился, но я сослался на то, что мы торопимся, и обещал все рассказать позже.

Мы сели в машину и захлопнули скрипучие разбол­танные дверцы. О’Рэйли завел двигатель, и мы рванули с места. Я искоса наблюдал за тем, как он справляется с ру­лежкой. Коробка передач была механическая, поэтому для переключения передач он зажимал руль коленями, а един­ственной левой рукой быстро щелкал кулисой. В какой-то момент он поймал мой взгляд и подмигнул.

—  Мне повезло, — крикнул он, стараясь перекричать шум дизеля. — Правую отрезали, а не левую, а то тяжело было бы водить!..

Через несколько минут мы свернули на проселок, ко­торый вел в гарнизон. После утреннего дождя прошло слишком мало времени, да и солнце было еще невысоко, поэтому дорога практически не подсохла. Лендровер про­дирался через грязь по ступицы в кирпично-красной жи­же, двигатель натужно ревел на нижних передачах… Нас то и дело заносило в скользкой грязи, и Гордон отчаянно крутил руль единственной рукой, выравнивая машину. Пару раз мне казалось, что нас просто выкинет с дороги, когда колесо вдруг попадало в скрытую под слоем жидкой грязи выбоину, и машина на какой-то момент перестава­ла реагировать на руль… Я поймал себя на том, что сижу, вцепившись в сиденье и в ручку над дверцей с такой силой, что у меня побелели пальцы… На каком-то особо крутом повороте я не выдержал:

—  Гордон, сбрось скорость чуть-чуть, мы сейчас с до­роги вылетим!..

— Если я сброшу скорость, — не поворачиваясь ко мне прокричал Гордон, — мы можем встать. А если мы тут вста­нем, тебе меня не вытолкать…

Машину очередной раз занесло, и она с десяток метров проехала, как по льду, боком. Я почувствовал, что вспотел, несмотря на нежаркое утро и легкий ветерок. К счастью, вскоре показался въезд в гарнизон, от которого к штабу и к офицерскому городку шел дырявый, но все-таки ас­фальт… Гордон резко повернул руль, лендровер выскочил на асфальт и чуть не снес полосатый деревянный шлаг­баум. Из караульного помещения, на ходу срывая с себя автоматические винтовки, выскочили два солдата. Один из них, увидев в машине нас, притормозил, а второй с вин­товкой наперевес подскочил к дверце водителя и что-то истошно заорал на суахили.

О’Рэйли нахмурился и грозно смотрел из-под рыжих бро­вей на разошедшегося часового. Как только тот взял пау­зу, чтобы отдышаться, стал говорить Гордон. Он начал с не­громких низких нот, постепенно повышая тон и темп речи. Через несколько секунд он ревел громче, чем солдат до это­го. Я не понимал ни слова, но на солдатика было жалко смо­треть… С каждой фразой разошедшегося ирландца он все больше скукоживался, пока не стал почти на голову ниже… Винтовка уже не смотрела грозно нам в лицо, а бессильно свисала с плеча нашего оппонента стволом вниз. Я перевел взгляд на второго караульного и увидел, что тот привалил­ся спиной к стенке караульной будки и корчился от смеха.

В конце концов О’Рэйли выдал какую-то фразу, после кото­рой наш визави развернулся и мгновенно исчез в караулке. Второй солдат, еще не отдышавшийся от смеха, подо­шел к машине.

—  Это было здорово, сэр! — проговорил он сквозь сле­зы. — Я никогда такого не слышал от белого человека…

—  Мы к русским специалистам, — сказал Гордон. — Я ве­зу их товарища поговорить с врачом.

Солдат, продолжая тихонько хихикать, поднял шлаг­баум и впустил нас. Мы ехали к жилому городку, колеса оставляли за собой мокрые красные следы…

—  Гордон, а на каком языке ты с ним говорил? — спро­сил я. — Это же не суахили, я не понял ни слова.

—  А ты разве не заметил, что они с юга, — сказал О’Рэй-ли. — Это луганда — язык южан с берегов Виктории. Я же уже больше двадцати лет в Джиндже живу…

—  А все-таки, что ты ему говорил? И почему второй ржал до слез?

—  Я ему во всех подробностях рассказывал, что с ним будет делать командир полка, когда узнает, что он не пу­стил русского специалиста. Описал самые мелкие детали…

Когда мы приехали к моим товарищам, Гордон оста­новился за углом и сказал, что подождет меня в машине.

—  Там ребенок болеет, матери точно не до гостей… Я зашел в дом. Доктор был уже там. Он осмотрел Мишкино чадо, достал какую-то микстуру.

—  Это не малярия, — сказал он. — Пусть полежит денек, давайте эту микстуру — это детское жаропонижающее — и побольше питья. Завтра будет здоров.

Мишка с Жорой вышли меня проводить. Я им уже рас­сказал, что меня привез однорукий ирландец, и они хоте­ли сами посмотреть человека, который смог проехать по такой дороге.

О’Рэйли увидел нас и вылез из машины. Мишка с Жо­рой по очереди потрясли его левую руку.

—  Мужик, ты гигант, — восхищенно сказал Жора. А Мишка, немного замявшись, спросил:

—  Гордон, сколько я вам должен?

Я перевел. Гордон посмотрел на Михаила, потом взял то­го под руку и подвел к забрызганному грязью по самую кры­шу лендроверу. Он наклонился к дверце, поскреб ее ногтем.

—  Нет, тут не видно… — Он обошел машину и поскреб другую дверцу. — Здесь тоже…

Миша стоял в полном недоумении. Он вопросительно посмотрел на меня.

—  Мистер О’Рэйли, что вы ищете? — спросил я. Ирландец поднял голову:

—  Я ищу, где тут на машине надпись «Такси»… И я ее не нахожу. Поэтому скажи своему другу, что я зарабатываю деньги другими способами…

Я перевел. Мишка покраснел и, повернувшись ко мне, сказал:

—  Не уезжайте. Буквально минуту…

Через минуту он вернулся из дома с литровой бутылкой виски в красивой картонной коробке. Он подошел к О’Рэй-ли и сказал:

—  За деньги извини, глупость сморозил. Но это ты возьмешь, это от всего сердца.

О’Рэйли улыбнулся:

—  Алекс, скажи ему, что я не был бы ирландцем, ес­ли бы стал отказываться от такого подарка.

С бутылкой мы с ним разобрались тем же вечером… А следующим утром он уехал в другое место, где требова­лась его помощь.

И вот рыжий ирландец снова в Масинди, и опять от него в какой-то степени зависит благополучие уже других русских специалистов.

На следующий день вода текла из крана уже с самого утра: то ли неисправность была пустячной, то ли О’Рэйли решил, что удобнее ремонтировать ночью, но в одинна­дцать часов, когда я позвонил в отель, мне сказали, что он уже полчаса как уехал.

Прошло каких-то три недели, как мне пришлось вспо­мнить мой разговор с Питером.

Мы приехали с работы на обед. Виктор с Володей на­крыли на стол и сидели на диване в гостиной, пока я на кухне разогревал суп. Вдруг что-то привлекло мое внима­ние, какое-то движение на полу. Я присмотрелся. По полу кухни в направлении двери, ведущей в гостиную, двигалось несколько муравьев. Это были средних размеров черные муравьи, размером с наших рыжих лесных, но с крупными головами и серьезного размера жвалами. Они бежали ка­ким-то странным зигзагом, периодически меняя направ­ление, а потом возвращаясь на прежний курс. Немного не дойдя до двери в гостиную, они вдруг развернулись и по­бежали в обратном направлении. Через минуту я увидел их на стене, лезущими к кухонному окну. Добравшись до окна, они нырнули в щель под рамой и исчезли.

Мы пообедали и понесли посуду в мойку на кухне. Впе­реди шел Володя. Войдя на кухню, он вдруг остановился, как вкопанный. Шедший за ним Витя наткнулся на него и выругался.

— Тише, — сказал Володя, — смотри! — и показал рукой куда-то вперед. Из-под окна кухни по стене и дальше по полу неспешно текла колонна муравьев. Они шли нетороп­ливо, по три муравья в шеренге, а с обеих сторон колон­ны на равных расстояниях друг от друга, как линейные во время парада, стояли такие же муравьи-солдаты, как те, которых я видел за двадцать минут до этого. Они стояли на четырех задних лапках, подняв передние в воздух, спиной к колонне и направив грозные жвалы наружу, в сторону возможного противника. Я понял: это походное охране­ние. А те, которых я видел раньше, были разведкой.

Виктор явно подумал о том же.

—  Ты только посмотри, какие тактически грамотные му­раши, — сказал он и потянулся за стоящей у двери щеткой.

—  Витя, не вздумай, — быстро сказал я. — Это то, о чем меня предупреждали. И я рассказал коллегам о нашем с Питером разговоре.

—  Послушайте, — вдруг сказал Володя, — вы только по­слушайте, как тихо стало…

Мы только сейчас обратили внимание, что вокруг дей­ствительно царила мертвая тишина. Не было слышно ни обычно стрекочущих в зарослях люфы на стенах дома ци­кад, ни шороха ящериц, ни, кажется, даже пения птиц… Дом вымер.

Среди муравьев в колонне попадались такие, которые что-то несли. Были целые группы, тащившие муравьи­ные яйца. Тащили и всякую ерунду: травинки, какие-то палочки…

Вдруг под окном возле плинтуса из-под мойки выско­чил большой таракан. Он успел сделать всего несколько шагов, как на него со всех сторон навалились муравьи. Ко­лонна на какой-то момент разорвалась, но уже несколько секунд спустя место выбывших на борьбу с тараканом бы­ло заполнено, колонна снова мерно текла черной лентой по кухне, через гостиную и под дверь моей спальни. Я ак­куратно, стараясь не потревожить охрану, прошел вдоль походного строя и открыл дверь в спальню. Колонна ухо­дила под кровать, потом с другой ее стороны появлялась на стене и так же, как на кухне, снова уходила в щель под оконной рамой. Я вышел на улицу. Нескончаемый черный, с металлическим отблеском поток спускался от угла моего окна вниз по стене и пропадал где-то в корнях растущего возле стены банана.

Я вернулся на кухню. Возня под окном прекратилась, а незадачливый таракан, уже разобранный на составные части, путешествовал на спинах неутомимых работяг в их новое обиталище.

— Вот, — сказал Виктор, глядя на проплывающие под нами лапки, крылья и прочие запчасти, — вот поэтому и ти­хо в доме. Чтобы не съели, надо вовремя смыться…

Мы еще полюбовались на бесконечное шествие и уеха­ли на работу.

Когда через три часа мы вернулись домой, колонны уже не было, и только отдельные бойцы походного охранения еще сновали в моей комнате. А к концу ужина исчезли и они.

Кстати, тараканы после прохода муравьиной колонны не беспокоили нас недели две…

ЧТО ТАКОЕ СУВЕНИР

(вместо эпилога)

Утро воскресенья… Я проснулся рано, мне не спится. Солнце только-только взошло, но за окном уже вовсю по­ют птицы и слышно, как в деревне, начинающейся прямо за нашим забором, раздаются мерные звуки деревянного песта: кто-то из хозяек толчет корни кассавы, на завтрак у семьи будут лепешки… Это мое последнее воскресенье в Уганде. В четверг после обеда я улетаю домой, в Мо­скву — моя командировка подошла к концу.

Сегодня до обеда еще надо попасть на рынок — я хочу привезти домой фруктов… У меня только один чемодан, забитый словарями и одеждой, поэтому вчера мы съездили с Виктором и Володей в гараж и за час из двух листов фане­ры и реек (очень пригодилась экспортная тара от недавно полученных запасных тентов для ГАЗ-66) сколотили заме­чательный ящик метровой длины и сантиметров по сорок в ширину и высоту. Сверху к крышке приделали пару ручек из старого армейского ремня, которые у угандийских во­енных сделаны из толстенного крепчайшего брезента. Так что будет место не только для фруктов, но и для сувениров, которых за год с лишним накопилось немало.

Вообще, меня иногда удивляет, как время и обстоятельства меняют смысл слов. Слово « сувенир» произошло от фран­цузского «souvenir», что означает «память». То есть предмет, призванный напоминать о каких-то событиях, переживани­ях, впечатлениях в жизни того, кто этот предмет купил (на­шел, сделал сам — неважно). Но это его личные воспомина­ния, которые он может поделить только с тем, с кем он эти события (впечатления, переживания) прожил вместе. А в этом случае сувенир напоминает еще и о тех людях, которые были рядом. Так что сувенир — очень личная вещь. У нас же зача­стую можно услышать: «Ой, мне Вася из Японии такие суве­ниры привез!», «А мне еще сувенирчиков надо набрать на­шим на работе»… Это не сувениры. Это подарки. Они этим людям ни о чем не говорят, кроме того, что Вася был в Японии и там такое вот делают… Конечно, им приятно, что о них не забыли и привезли такую безделушку (а может быть — и по­лезную вещь), но у них лично с этим предметом ничего не связано, им нечего вспомнить, посмотрев на него или взяв его в руки… В те времена, когда за границу выехать могли категорически не все, да еще и в стране далеко не все было, привезенная из-за рубежа вещь, пусть копеечная, но модная или отличающаяся от того, что есть у всех, была в большей мере статусной, нежели памятной. И это тоже называли су­вениром, обесценивая таким образом саму суть этого слова.

Но я к сувенирам отношусь трепетно. Для меня они именно памятный знак, репер, опираясь на который я жи­во и во многих подробностях вспоминаю события, людей и впечатления, которые вошли в мою жизнь одновременно с такой вещью, и именно сувениры тех лет во многом по­могают мне писать эту книгу.

К обеду я возвращаюсь с рынка в прекрасном настрое­нии. Я купил четыре отличных крупных ананаса, несколько корней кассавы и крупных зеленых бананов. Наши специа­листы называют их «кормовыми» — чушь, это такие же ба­наны, как и те, которые продаются спелыми, только круп­нее. Они не такие ароматные и сладкие, как более мелкие сорта, зато жареные они просто очень хороши! Единствен­ная проблема — у них очень тяжело отдирается кожура, на­до срезать. А при срезании выделяется белый сок, который на воздухе коричневеет, поэтому к концу готовки руки у по­вара приобретают шоколадный оттенок (впрочем, в Африке почти все такие)… Так что приеду — угощу своих домашних жареными бананами…

А десертных бананов я возьму в Кампале перед отъез­дом… Там есть сорт, который называется «королевский», — бананчики маленькие, толстенькие, с мякотью нежно-ро­зового цвета. Они очень сладкие, но главное — это аромат! Они пахнут так, как будто их опрыскали нежнейшей туа­летной водой… Правда, они не всегда бывают в продаже — сезонный фрукт…

Но настроение у меня приподнятое не из-за поку­пок — это как раз совершенно рядовые продукты. Просто у меня на рынке состоялась очень неожиданная и прият­ная встреча.

В одном из углов рынка обычно толкутся мужья при­шедших на рынок хозяек. Торговаться, покупать продук­ты — это не мужское занятие. Поэтому сильный пол соби­рается в каком-то определенном месте рынка, курит, ба­лагурит, обсуждает последний футбольный матч местных команд… Время от времени к компании подходит забрать мужа закончившая шопинг хозяйка с сумками и пакетами, нередко с гроздью бананов килограммов на пятнадцать на голове. Вообще, африканки отличаются феноменальной способностью носить тяжести на голове. Я неоднократно видел, как мимо проплывает беременная красотка, несу­щая годовалого ребенка в платке, обвязанном вокруг гру­ди, держащая за руку другого, чуть постарше, в свободной от наследников руке у нее канистра воды, на голове уютно устроился мешок муки или корзина фруктов. Она букваль­но плывет, как черный лебедь… Сходство подчеркивается длинной шеей и совершенно королевской осанкой. Но эти походка и осанка — не заслуга гувернеров и придворных учителей. Просто по-другому нельзя — мешок упадет… А на еле идущего позади пьяненького мужа надежды никакой…

Я уже забросил в машину ананасы и бананы и возвра­щался на парковку с пакетом кассавы, когда увидел, что к мужской компании подходит очередная нагруженная, как вьючная лошадь, хранительница очага. Она что-то ска­зала, и один из стоявших спиной ко мне мужчин обернулся.

Я его узнал: это был Ричард, сержант, командир расчета из нашего последнего с Мишей и Жорой выпуска артиллери­стов. Он что-то сказал женщине, а потом перевел взгляд на меня, заулыбался и быстрым шагом подошел ко мне:

—  Здравствуйте, буана Александр! Очень рад вас ви­деть! — он крепко пожал мне руку и показал в сторону группы мужчин, — Вот, отмечаем мой отъезд ! Найдете пять минут побыть с нами?

—  Да, конечно, — сказал я, и мы подошли к мужчинам.

—  Это моя жена, Мария — показал Ричард на женщину с покупками. Та встала на одно колено и церемонно про­тянула руку. Я поздоровался с ней, потом со всеми присут­ствующими. Они стояли полукругом вокруг большого чана, в котором пузырилось что-то бледно-сиреневого цвета.

—  Меня переводят в Энтеббе, в охрану аэропорта — сказал Ричард. — Через два дня еду туда, а попозже заберу семью…

—  Я тоже завтра уезжаю, — сказал я. — Пора домой…

—  Жалко, — сказал Ричард. — К вам все привыкли… Нам нравилось у вас учиться.

—  Спасибо, — сказал я, — но я же только переводил. Учили специалисты.

Ричард нагнулся, рядом с чаном лежало несколько половинок высушенной тыквы, которую в Уганде часто используют вместо половников и чашек. Он взял две по­ловинки, одной зачерпнул из чана, перелил во вторую и протянул мне:

—  За вашу дорогу домой, буана Алекс, — сказал он. — Вы, наверное, такого еще не пробовали — это домашнее пиво…

Судя по запаху, это было гораздо ближе к браге, к кото­рой у меня после достопамятного Нового года было весьма неоднозначное отношение, но обидеть Ричарда и присут­ствующих его друзей я просто не мог… Я поблагодарил и осторожно отхлебнул из тыквы. Несмотря на достаточно подозрительный цвет и запах, жидкость оказалась вполне съедобной: с ожидаемой кислинкой и сладковато-пряным привкусом, совсем не отдающим алкоголем или сивухой. Я допил «пиво», еще раз поблагодарил Ричарда и начал прощаться со всеми присутствующими, когда мне пришла в голову мысль:

—  Ты еще не собираешься домой? — спросил я Ричарда.

—  Нет, мы еще немного побудем, — сказал он.

—  Я все равно поеду через гарнизон, давай я подвезу твою жену домой… Вон у нее сколько всего, а я на машине.

Я давно не видел, чтобы на меня смотрели с такой искренней благодарностью. Ричард повернулся к жене и что-то радостно затараторил на незнакомом мне язы­ке. Женщина посмотрела на меня, выражение лица ее при этом было недоверчиво удивленным. Она кивнула головой и без единого слова пошла к площадке, где стоя­ла моя машина. Ричард с довольной улыбкой повернулся к друзьям и что-то сказал им, на что они отреагировали дружным смехом.

—  Спасибо большое, буана Алекс, — сказал Ричард. — Вот теперь нам точно никто не помешает отпраздновать как следует!..

Я остановился около въезда в жилой городок сержантов и помог Марии выгрузить покупки. Она собрала все паке­ты, потом повернулась ко мне.

—  Подождите две минуты, пожалуйста, — сказала она на суахили и пошла в городок.

Я удивился, но остался возле машины. Через пару ми­нут она подошла и, снова встав на одно колено, протянула мне что-то завернутое в коричневую оберточную бумагу.

—  Что это? — спросил я.

—  Ричард говорить, подарок, память — на ломаном английском сказала она и первый раз со времени нашего знакомства улыбнулась. Держа сверток двумя руками, она прикоснулась им к груди и протянула его мне, показывая, что это подарок от всего сердца. Я развернул бумагу. У ме­ня в руках была небольшая мбира, она же калимба — тот самый инструмент, под который мы с друзьями не так давно отплясывали на новоселье. Я положил мбиру в ма­шину. Мария встала с колена, я взял ее руку своими двумя и осторожно потряс:

—  Асанти сана, Мария, мазури сана! (Большое спасибо, Мария, очень приятно!)

Сейчас я сидел перед открытым ящиком, в который уже были загружены ананасы, бананы и кассава, и укладывал сувениры. Подаренная Ричардом калимба, завернутая в полотенце, уже лежала между корнями и ананасами. На очереди была мишень для дартс, преподнесенная мне вчера вечером в офицерском клубе на прощальном ужине. Когда заместитель командира полка майор Оямбо вручил ее мне, он поднял тост:

— За цифру 18, Алекс! За волшебное выигрышное число!

Я понял намек. Это произошло тогда, когда мы с мо­ими товарищами переехали из гостиницы в расположе­ние полка и в первый раз пришли в офицерский клуб не в качестве гостей, а как равноправные жители гарнизона. В ходе состоявшейся в связи с этим спонтанной вечерин­ки нас пригласили сыграть в дартс. Никто из нас до это­го стрелки не метал и правил игры не знал. Поэтому нас поставили вторыми номерами к уже опытным игрокам. Я попал напарником к Оямбо, мои друзья — к двум дру­гим офицерам. Игра продолжалась довольно долго. Наши три команды шли наравне, и определить финальную пару никак не удавалось. Наконец, пара, в которой играл Воло­дя, уступила, и оставшиеся две пары сошлись в борьбе за первый приз — ящик пива. Играли из пяти партий, счет был два-два, заканчивалась решающая партия. У нас и наших соперников оставалось приблизительно одинаковое коли­чество очков до закрытия, поэтому все зависело от послед­него бросающего. В нашей команде бросать должен был я. После двух моих бросков у нас оставалось 36 очков. Для закрытия было, соответственно, необходимо последней стрелкой попасть во внешнее окаймление сектора 18, ко­торое означало удвоение этого числа. Я стоял и тщательно прицеливался. Оямбо стоял справа от мишени.

—  Алекс, — услышал я, — цельтесь вот сюда. Указатель­ный палец Оямбо уткнулся в точку, которая знаменовала собой нашу победу.

Видимо, я уже устал и подспудно хотел, чтобы это все скорее закончилось, потому что в то же мгновение совер­шенно рефлекторно запустил стрелку. Вокруг воцарилась мертвая тишина… Оямбо стоял, не успев убрать руки, вплотную к его указательному пальцу из мишени торчала моя стрелка, воткнувшаяся на всю глубину четырехсанти­метровой иглы… Я, как и все остальные, с ужасом смотрел на эту картину. Оямбо медленно отвел руку от мишени, поднес палец к лицу, потряс рукой…

—  Ни царапины, — сказал он. — Браво, Алекс, ящик наш! Я представил себе на секунду, что было бы, попади я в палец… Стрелки, которыми мы играли, были довольно увесистыми, с массивным латунным утолщением перед иглой… Минут через пять я справился с противным чув­ство слабости в коленках и присоединился к отмечанию нашего выигрыша.

Я держал подаренную мне мишень. В секторе с цифрой 18 на том месте, где Оямбо тогда держал палец, красовался красный бумажный кружок, приклеенный к мишени…

Лук и стрелы… Лук с тетивой из тонкой лианы отделан мехом обезьяны. Стрелы недлинные, легкие, с плоскими наконечниками, явно на птицу или небольшое животное. Это память о визите к пигмеям. Во время нашей с Викто­ром и Володей поездки по гарнизонам, где использова­лась советская автомобильная техника (по большей части ЗиЛ-157 и ЗиЛ-164), мы попали в Форт-Портал — неболь­шой городок между озерами Джордж и Альберт, недалеко от границы с Заиром. На носу была суббота, в которую нам все равно никто ничего по работе не показал бы (выход­ные в Африке соблюдаются свято!). В поездке нас сопрово­ждал майор из транспортного управления Генштаба Уган­ды. Он-то нам и предложил задержаться в Форт-Портале и съездить на экскурсию к пигмеям.

—  Только возьмите с собой какую-нибудь ненужную рубашку, — сказал он. — Надо будет подарить вождю, а то ничего не получится.

На следующее утро мы выехали из городка и поехали в сторону виднеющихся недалеко пологих гор, покрытых лесом. Ехали часа полтора, сначала километров тридцать по асфальту, потом свернули на горный проселок, который извилистой лентой стлался по склону горы. В какой-то мо­мент дорога закончилась небольшой площадкой, на кото­рой мы и остановились.

—  Отсюда пешком, — сказал майор, — здесь недалеко… Мы прошли еще минут десять по лесной тропе и вдруг очутились на большой поляне. Склон горы в этом месте образовывал что-то вроде уступа, поэтому поляна метров пятьдесят на пятьдесят была совершенно ровная и гори­зонтальная. Посреди нее стояла большая круглая хижина метров восьми в диаметре, за ней были разбросаны хи­жины поменьше. Из большой хижины навстречу нам вы­шел невысокий, мне по плечо, человек в невообразимой мешанине из военных обносков и гражданской одежды. На голове у него криво сидела рваная соломенная шляпа ядовито-желтого цвета. На ногах были шлепки из автомо­бильной покрышки, в руках он держал толстый посох.

—  Во, это еще что за Дед Мороз? — вполголоса пробор­мотал Виктор.

Но сопровождавший нас майор с явным уважением пожал руку этому образцу высокой африканской моды и о чем-то с ним заговорил. Через пару минут «Дед Мороз» кивнул головой, и они с майором направились к нам. Ви­тя достал фотоаппарат. «Дед Мороз» остановился и что-то крикнул резким высоким голосом. Майор замахал руками:

—  Уберите пока аппарат, не снимайте. Виктор повесил аппарат на плечо. Майор с туземцем подошли к нам. Туземец оказался еще не старым мужич­ком с редкой курчавой бороденкой.

—  Это вождь деревни, в которой мы с вами находим­ся, — сказал майор. — Он готов показать деревню и местных жителей, но не бесплатно. Фотографировать можно, но каждый снимок — пять шиллингов. Общий снимок жите­лей деревни — 20 шиллингов.

—  Ладно, тогда ты снимай, — повернулся ко мне Вик­тор. — У тебя камера получше. Потом сделаем снимки каждому.

—  Не получится, — сказал я. — У меня слайды, их не раз­множишь.

Витя вздохнул и снял с плеча фотоаппарат. Мы ски­нулись по пятнадцать шиллингов, передали деньги май­ору, тот отдал их вождю. Вождь повернулся к хижинам и что-то крикнул. И вдруг из хижин и из окружавших по­ляну кустов к нам пошли маленькие фигурки. До этого момента я готов был поклясться, что кроме нас и вождя ни на поляне, ни вблизи нее никого не было… Они под­ходили и становились полукругом вокруг нас. Их было человек пятьдесят: старых, молодых, мужчин, женщин… Те, что помоложе, были только в набедренных повязках; пожилым явно что-то перепадало от щедрот вождя, но как-то выборочно: некоторые из них могли похвастаться рубашками и майками далеко не первой свежести, но все-таки относительно целыми. Другие же были драпи­рованы в жуткие лохмотья, не подававшие ни малейшего намека на то, чем они могли являться изначально. Но штанов не было ни на ком, кроме вождя. Да и росточком подданные вождю уступали: тот был на полголовы выше самого рослого из них. Я-то со своими скромными метр семьдесят четыре выглядел неприлично огромным, а уж долговязый Володя вообще производил впечатление жи­рафа среди пингвинов…

Виктор щелкнул фотоаппаратом. Вождь тут же сжал руку в кулак и разогнул один палец.

—  Витя, ты что снял? — спросил Володя.

—  Групповой, — ответил Виктор. — Еще пять осталось.

Но в этот момент опытный майор достал из пакета не­распечатанную белую рубашку, которую Витя на всякий пожарный взял с собой в эту поездку, рубашку, полученную им на складе в Москве перед отъездом. Быстро убедив­шись, что нейлон и Африка несовместимы, он так и не рас­печатал две из трех выданных ему. Зато теперь мы имели возможность сделать то, что вряд ли делал кто-либо до нас: вручить вождю не просто предмет одежды, а настоящую обновку! И вождь это оценил. Покрутив в руках прозрач­ный пакет, он что-то сказал майору и благосклонно махнул рукой в нашу сторону.

—  Ну вот, теперь порядок, — улыбаясь, сообщил нам майор. — Сейчас они вам и споют, и спляшут, а вы можете фотографировать сколько угодно!

И действительно, по сигналу вождя жители деревни начали притоптывать на месте и затянули песню. Они пели минут пять, непрестанно двигаясь и вместе с этим не сходя с места, а мы лихорадочно щелкали аппарата­ми, меняя ракурсы, стараясь взять покрупнее особо ко­лоритных персонажей… Потом песня оборвалась, и по команде вождя большинство жителей бросилось к своим хижинам только для того, чтобы через несколько секунд снова появиться перед нами с самыми разнообразными предметами на продажу: луки и стрелы, какие-то амулеты и костяные бусы, деревянные гребешки… Языковой барьер как таковой отсутствовал: деньги их мало интересовали, но вот одежда… Они щупали наши рубашки, завистливо смотрели на наши армейские брюки и не сводили глаз с обуви… Я был в легких тряпичных туфлях, а вот Виктор с Володей — в кожаных сандалиях, которые явно вызвали ажиотаж среди босоногих пигмеев. И только вмешатель­ство вождя позволило нам тогда уйти одетыми, обойдясь скромной толикой денег…

На обратном пути я спросил майора:

—  Ну, хорошо, а если кто-то из туристов откажется пла­тить за фотографии?

—  Вы знаете, — сказал майор, — бывали такие случаи… Только вот жадным приходилось срочно уезжать, да еще на побитых камнями машинах…

—  И что, — спросил Виктор, — никто не жаловался?

—  А куда вы пойдете жаловаться? Здесь до ближайшей заирской администрации километров тридцать-сорок…

—  Подождите, а причем тут заирская администра­ция? — опешил я.

—  Так мы же в Заире, — спокойно ответил майор. — От­сюда до угандийской границы еще километров двадцать…

Эти двадцать километров мы ехали молча, периоди­чески вглядываясь в заднее стекло микробуса, каждую минуту ожидая увидеть мчащихся за нами заирских по­граничников и готовясь объясняться с властями недружественной нам в то время страны, по какому такому праву мы нарушили границу суверенного государства.

…Лук и стрелы перекочевали к калимбе и мишени в ящик. На очереди еще были маленький тамтам, обшитый коровьей шкурой, копье с мощным кованым наконечником и настольная лампа в виде зебровой ноги с натуральным копытом и обшитая натуральной же зебровой шкурой. Все это полосатое великолепие стояло на деревянной подстав­ке в форме африканского континента, обклеенной кожей питона. Сам бы я никогда в жизни не купил подобный сувенир, но это был подарок от начальника Генерального Штаба Уганды, который лично вручил каждому из нас по такой ноге по окончании нашей миссии с инспектирова­нием советской автомобильной техники.

Я отсоединил наконечник копья от древка. Древко было слишком длинным и не помещалось в ящик. Ничего осо­бенного оно из себя не представляло, поэтому я с легким сердцем отложил его в сторону. Дома найду подходящую палку и надену наконечник…

Ну, вот, кажется, и все. Ящик упакован, крышка прибита по углам и прихвачена веревкой, чемодан собран, ручная кладь в портфеле. Завтра утром прощаемся, и Томас везет меня в Кампалу, откуда в среду вернется уже с моим смен­щиком. Я же в четверг сяду на борт Ту-154 и рано утром в пятницу буду дома…

Путь домой обошелся без приключений. Самолет до Каира летел полупустой, я сидел, как король, один на трех сиденьях… Стюардессы приносили воду, я смачи­вал носовой платок и накрывал им черепаху, летевшую в пластмассовом портсигаре. Посадка в Хартуме — первая из трех на пути в Москву — запомнилась тем, что в шесть вечера на аэродроме было плюс сорок два в тени, поэто­му сто метров от самолета до зала ожидания аэропорта, где пассажиры пережидали дозаправку самолета, дались непросто… Потом был Каир, где на борт поднялись еще человек двадцать… Потом Будапешт, от которого уже чисто психологически до Москвы было рукой подать, поэтому никто не спал, все готовились к прибытию домой…

В 3 часа 45 минут утра наш самолет катился сквозь мартовскую поземку по шереметьевской рулежке в сторо­ну аэровокзала. Судя по всему, в это время больше рейсов не было, поскольку мы очень быстро прошли паспортный контроль, получили багаж, и около половины пятого я уже стоял со своими ящиком и чемоданом на тележке перед сонными таможенниками. В отличие от пассажиров из Каира, у которых тележки были заставлены фирменными коробками с электроникой, моя персона («Откуда приле­тели? А, Уганда…») их совершенно не заинтересовала. Они, конечно, прекрасно знали, что из Черной Африки ничего особенного не везут (ни электроники, ни джинсов, ничего такого, что могло бы представлять интерес для перепро­дажи), поэтому, еле скользнув взглядом по мне и по моим вещам, один из них, когда я попытался поставить чемодан на ленту досмотрового аппарата, махнул рукой в сторону выхода: «Такси там…».

В половине шестого утра, через год и две недели отсут­ствия, я снова захожу в свой подъезд… Нажимаю кнопку звонка. За дверью раздается топот подбегающей Джер-ки — нашего спаниеля. Она пытается охранно-грозно за­рычать, но вдруг замолкает и начинает отчаянно скулить и быстро-быстро царапать дверь — узнала… Из квартиры слышен сонный голос мамы: «Глеб, вставай, кажется, Саша приехал!», — и к двери приближается шарканье домашних тапок отца…

Я дома.

Начало…

Подписывайтесь на наши социальные сети: