Примерное время на чтение: 38 минуты

Александр Глебович Иванченко

(часть 2) Африканские зарисовки (записки военного переводчика, часть 3 ) (часть 4)

Апокалипсис в четыре руки

Я уже говорил, что очень люблю животных. Среди моих пи­томцев, счет которым открыла выигранная мной в шести­летнем возрасте на спор у родной тетки среднеазиатская черепаха, числятся хомяки и морские свинки, птицы и ля­гушки, ужи и ящерицы, рыбки и водяные черепахи, кош­ки и, конечно, собаки, к которым у меня особое отношение.

Короче, я много экспериментировал с домашними питомцами, и, должен сказать, не могу утверждать, что кто-то из живших у меня зверей, птиц или земноводных вызвал у меня отрицательные эмоции. Просто я все время хотел нового опыта, новых ощущений, поэтому даже собак заводил разных пород, не повторяясь.

И, конечно, как у большинства любителей животных, не раз проскальзывала мысль: вот бы завести обезьяну! Осо­бенно настойчиво это желание разгоралось после прочте­ния книг типа «Таинственного острова», где прирученный героями романа орангутанг Юп становится полноправным членом их команды, со своими правами и обязанностями…

Регулярные переезды, на которые была обречена се­мья военного, не способствовали воплощению этой мечты. Да и, прямо скажем, доступность обезьян для приобрете­ния в качестве домашнего питомца в те времена стреми­лась к нулю.

Поэтому командировка в Африку как нельзя лучше сти­мулировала уже подрастерянный за прошедшее с детства время интерес к приматам…

В начале командировки в Уганду мне не пришлось тес­но иметь дело с обезьянами, хотя их в этой стране хватает, от обычной зеленой мартышки до крайне редкой горной гориллы. С учетом того, что жить и работать мне пришлось не в крупном городе, а в глубинке, вблизи национальных парков и природных заповедников, я часто слышал, что там-то обезьяны разорили плантацию, а где-то еще за­брались в дом и набезобразничали. Единственной очной встречей с приматами можно было считать случай, когда мы стали свидетелями пересечения шоссе стаей бабуинов.

Но осенью 1975 года гримасы политических процессов, происходивших в Африке, заставили нашу группу прове­сти больше двух месяцев в столице страны, Кампале, где мне, как ни странно, и пришлось впервые близко познако­миться с обезьяной в роли домашнего питомца.

Началось все с того, что в один из моих приездов в сто­лицу за письмами с Родины (по средам в Энтеббе садил­ся рейс Аэрофлота Москва–Дар-эс-Салам) мои знакомые предложили задержаться в столице на вечер: этим рейсом из Москвы прибыл новый переводчик, поселили их с же­ной в нашей гостинице, вечером будет «прописываться». Задержаться я мог без проблем: в столицу я всегда ездил с нашим водителем Томасом, на этот день мы со специа­листами не планировали ничего, что требовало бы моего присутствия в группе. Поэтому главным условием бы­ло, чтобы я вернулся к началу следующего рабочего дня. А остановиться в гостинице я всегда мог: министерство обороны Уганды имело постоянную бронь нескольких но­меров как раз для таких случаев.

Я позвонил своим в Масинди, объяснил ситуацию и по­обещал появиться не позже часа ночи. Ехать до Масинди из Кампалы было около трех часов, так что до десяти ве­чера я был совершенно свободен, как Пятачок. В 7 часов мы собрались в номере вновь прибывшего коллеги. Ребята, Женя и Юля, оба были москвичами и свежеиспеченными выпускниками института имени Мориса Тореза, который высоко котировался среди языковых вузов СССР.

Где-то через час, когда все уже перезнакомились и об­менялись первыми впечатлениями, мы с Женей вышли на балкон покурить.

—  Слушай, — сказал Женя, — что-то мне твое лицо зна­комо… Ты не у нас учился?

—  Нет, — ответил я, — я из ВИИЯ… Женя задумался. Потом лицо его просветлело:

—  Вспомнил! Юля , — крикнул он жене, сидевшей в ком­нате, -выйди сюда!

Юля вышла на балкон.

—  Ты помнишь, мы в марте сидели в «Саянах» на Щел­ковской, обсуждали, как свадьбу будем играть? — спросил у нее Женя.

—  Ну, помню, — ответила Юля , — а что?

—  А помнишь, за соседним столиком сидела компания курсантов, и у них денег не хватало расплатиться, и один часы оставил официанту в залог?

—  Да, припоминаю…

—  Мы с ребятами как раз мой отъезд сюда отмечали, — сказал я. — А часы — вот они, я потом пришел, рассчитался и забрал их. У меня тетка на Щелковской живет, я к ней и сходил за деньгами.

После такого неожиданного знакомства мы с ребятами сдружились, и я часто у них бывал, приезжая в столицу по делам. Потом я подхватил малярию, потом пару раз был за­нят в среду, а вместо меня за письмами ездил один из моих спецов, и мы с ребятами где-то с месяц не виделись. А по­том случились те самые политические пертурбации, в ре­зультате которых мы прибыли в Кампалу и на неопреде­ленное время поселились в отеле «Кампала Интернэшнл». В первый же вечер я созвонился с Женей и Юлей. Они обра­довались, мы договорились встретиться у них после ужина.

Когда я вошел к ним в номер, мне показалось, что там как-то странно пахнет. Вышедшая в прихожую Юля чмок­нула меня в щеку и торжественно произнесла:

— Александр, позволь тебе представить, — и сделала широкий жест в сторону комнаты.

Стоявший у входа в комнату Женя распахнул дверь. Номера «Кампалы Интернэшнл» не отличались гигант­скими размерами. В комнате у ребят помещались только двуспальная кровать и платяной шкаф. Напротив кровати по всей длине стены к ней была прикреплена неширокая столешница из искусственного камня, а над столешницей на стене висели два больших зеркала с подсветкой. На крышке подсветки дальнего от меня зеркала с долькой апельсина в руке сидела небольшая мартышка и подозри­тельно на меня смотрела.

—  Знакомься, — сказала Юля . — Это Джордж.

Джордж, видимо, убедившись, что я не собираюсь пря­мо сию минуту отнимать у него апельсин, повернулся ко мне задом, свесив хвост, и принялся есть.

За то время, что ребята рассказывали мне, как они ре­шили завести обезьяну, чтобы Юля не скучала, пока Женя на работе, и как они искали Джорджа по рынкам и через объявления в газете, мартышка успела покончить с апель­сином и съесть половину банана. И теперь она сидела на подсветке с отсутствующим видом, периодически почесы­ваясь и дергая хвостом, который свисал слишком близко к плафону настольной лампы.

—  А как же вам разрешили его держать в гостинице? — спросил я.

—  А мы и не спрашивали, — сказал Женя. — По прави­лам контракта с министерством обороны, те, кто живет в отеле на постоянной основе, как мы, сами убираются в номерах и покупают мыло и шампунь. Поэтому в номер никто не заходит. А смену постельного белья и полотенец нам оставляют у дверей на тележке… Так что в отеле никто не знает о том, что у нас есть Джордж.

В это время Джордж, который успел перебраться под потолок на карниз тяжелых бархатных гардин, заметил на зеркале большого жирного ночного мотылька. Радостно пискнув, он одним прыжком оказался на столе под зерка­лом и в следующий момент уже снова сидел на плафоне подсветки, крепко сжимая в лапке добычу.

Мы с Женей вышли на балкон перекурить, причем Юля тщательно закрыла за нами дверь в комнату и задернула гардины. Покурив, мы постучали, чтобы Юля нам открыла.

—  Одну минуту, — услышали мы ее голос. Через полми­нуты она открыла дверь. Она была в резиновых перчатках, а в комнате стоял резкий запах моющего средства, фла­кон которого я заметил на столе. Джордж уже снова сидел на карнизе и, судя по всему, был готов отойти ко сну: он сидел неподвижно, прикрыв глаза и крепко зацепившись хвостом за карниз.

—  Ты чего на ночь глядя решила уборкой заняться? — спросил я.

Юля взглянула на Женю и чуть замешкалась с ответом:

—  Ты понимаешь, есть одна небольшая проблема. Нас еще человек, который продал нам Джорджа, предупредил, чтобы мы всегда его кормили в таком месте, которое мож­но легко помыть. Дело в том, что обезьяны, когда они… ну, писают там, или…

—  Гадят, — подсказал я. Я уже начал понимать, в чем дело.

—  Ну да, гадят — так вот, они это делают ни в коем слу­чае не на земле — там они в этот момент беззащитные — а откуда-нибудь сверху. Ну, мы и решили, что в ванной его все время держать невозможно, а в комнате только два ме­ста: карниз и подсветка над зеркалом. Карниз отпадает: я не могу каждый день стирать гардины. А зеркало и стол я быстро протерла с моющим средством — и порядок!

Теперь я понял природу необычного запаха, который я почувствовал при входе.

Джордж не очень задержался у Жени с Юлей. Все про­изошло на Рождество. Уже за полтора месяца было извест­но, что администрация отеля организует с подачи мини­стерства иностранных дел для членов столичного дипкорпуса большой рождественский вечер с угощением, танцами и конкурсами. Местом проведения вечера планировалась территория вокруг бассейна, причем на острове посреди бас­сейна должна была играть модная столичная группа. Поми­мо необходимости получения входных билетов, участникам мероприятия предлагалось озаботиться нарядами: для дам обязательным было наличие вечернего платья, для кавале­ров — как минимум костюма с галстуком-бабочкой.

Как я понимаю, у Юли с Женей были достаточно не­простые родители, поскольку, не имея ровно никакого отношения к дипкорпусу, ребята среди первых получили вожделенные пригласительные. А через три недели Юле через летчиков Аэрофлота с очередным рейсом передали вечернее платье, сшитое в одном закрытом московском ателье специально для этого случая.

Рождественским вечером за полчаса до начала долго­жданного мероприятия Юля возвращалась к себе в номер из салона, где делала праздничный маникюр. Когда она вошла в комнату, она обнаружила свое вечернее платье, которое было заранее вывешено на плечиках на дверцу платяного шкафа, лежащим скомканным на столе под зер­калом. Но помимо того, что почему-то именно в этот вечер Джордж решил навести порядок с носильными вещами, его, как назло, посетило также несварение желудка, поэто­му помятость стала не самым критическим испытанием для Юлиного платья.

Понятно, что Рождество дипкорпус отмечал без Юли и Жени.

На следующий день Джордж был возвращен прежне­му владельцу без требования каких-либо компенсаций, а в присутствии Юли с того дня и до самого окончания моей командировки нельзя было даже упоминать об обезьянах в принципе, так как это грозило очередным ее нервным срывом.

Другой эпизод с участием четвероруких связан с на­шим приятелем, Юрой Керницким, который работал вра­чом в госпитале ЮНЕСКО в городе Гулу, километрах в ста пятидесяти к северу от Масинди.

Как-то раз мы с ребятами в воскресенье приехали к Юре «поболтать за рюмкой чаю». Выяснилось, что за месяц до этого он отправил свою жену рожать домой, во Львов. Юрка пожаловался нам на полное отсутствие об­щения после отъезда супруги. У него самого до окончания командировки оставалось еще два месяца.

— Не поверите, мужики, — рассказывал Юра, подперев щеку рукой. — У меня тут в соседях появился индус-гинеколог. Холостой, еще не старый мужик. Я думаю, дай я хоть его приглашу — посидим, выпьем, потрепемся… Ну, вы же знаете, какие гинекологи прикольные!..

Мы переглянулись. Близкого знакомства с гинеколога­ми никто из нас по вполне объективным причинам не во­дил. Однако Юрку было жалко, поэтому мы согласно промы­чали что-то в смысле «ну, конечно», «да кто же не знает…».

—  Так этот гад, — продолжал Юра, — притащил с собой несколько самых, на его взгляд, интересных анамнезов и три часа конопатил мне мозги особенностями внема­точной беременности у негритянок!..

—  Слушай, Юр, — сказал Витя, — может, тебе завести кого-нибудь, попугая там или еще кого?

Юра задумался.

—  А правда, мужики, вы ведь там недалеко от леса жи­вете. Может, достанете мне обезьянку? Давно хотел заве­сти, а вот сейчас прямо вилы, как надо!

Вот в результате этого разговора нам через неделю и вручили годовалую мартышку. Мы принесли ее домой в коробке. Дело было во вторник, соответственно, раньше субботы отвезти ее Юре мы не могли.

Нас предупредили, что мартышка только что поймана, поэтому с поводка ее отпускать ни в коем случае нельзя. Соб­ственно, после того, как мы открыли дома коробку, такой во­прос даже не возникал. Первое, что сделала эта маленькая тварь, когда я снял крышку с коробки, это вцепилась мне маленькими острыми зубками в палец и попыталась его от­крутить. Когда Витя попробовал ее оторвать от меня, он был обильно полит мочой с ног до головы. В конце концов нам удалось, не свернув ей шею в грязном брезентовом ошей­нике, достать ее из коробки и привязать на цепочку под ра­ковиной в постирочной рядом с кухней. Каждый раз, ко­гда кто-то из нас заглядывал в постирочную, она прыгала на своей цепочке, гнусно шипела и плевалась. Кормежку ей протягивали на металлическом совке с длинной ручкой. Во­ду в ковше, который ей поставили, приходилось менять три раза в день, так как чистой она оставалась только в первые пять минут. Я уже не говорю о том, что после первого же дня пребывания нашего постояльца постирочная стала источать такие запахи, какими не мог похвастаться даже наш курсант­ский сортир конструкции «выгребная яма» в летних лагерях.

Короче, мы не стали ждать субботы, а командировали меня к Юре Керницкому в Гулу сразу по окончании заня­тий в пятницу в 11.00. Уже в 13.00 я позвонил Юрке в каби­нет с проходной госпиталя, а в 13.15 вручил ему коробку, предупредил, чтобы он открывал ее в перчатках и сразу привязывал цепочку, и, схватив презентованную им в бла­годарность полуторалитровую бутылку виски, сослался на неотложные дела и смылся назад в Масинди.

Приехав домой, я застал своих товарищей угрюмо до­мывающими постирочную. И только обильный ужин с де­густацией подаренного виски смог немного вернуть нас к жизни.

История с Юркиной мартышкой на этом не закончи­лась. Через два месяца мы все вместе оказались в Кампале по делам и столкнулись в гостинице с Юрой, который должен был в этот день улетать в Москву. У нас была пара часов свободного времени, поэтому мы решили отвезти его в аэропорт и проводить.

Мы сидели в аэропорту и ждали объявления о посадке. Самолет Аэрофлота уже прилетел из Дар-эс-Салама, у вы­хода на посадку стоял представитель Аэрофлота в аэропор­ту. Вещей у Юры с собой практически не было: чемодан он сдал при регистрации на рейс. На коленях он держал только круглую шляпную коробку из толстого картона, перевязанную веревкой и с несколькими отверстиями, провернутыми карандашом в крышке.

—  Как она там, — спросил я, кивнув на коробку.

—  Кто , Машка? Да лучше всех , — ответил Юра. — Во-пер­вых, мы с ней подружились, и она стала очень спокойной, особенно когда я рядом. Во-вторых, я ей вкатил дозу сно­творного, будет дрыхнуть до самой Москвы. Мы теперь с ней семья: куда я, туда и она…

В это время прозвучало объявление о начале посадки пассажиров, вылетающих рейсом Аэрофлота. Мы встали, чтобы проводить Юру к выходу. В тот же момент коробка у него на коленях начала подпрыгивать, а в следующую се­кунду от мощного толчка изнутри половина крышки выгну­лась наружу, и в воздухе мелькнул комок серо-коричневой шерсти. Нещадно гремя цепочкой, Машка помчалась куда глаза глядят между ног вскрикивающих и подпрыгиваю­щих авиапассажиров и провожающих.

В следующие пять минут аэропорт Энтеббе пережил почти такой же апокалипсис, каким для него через не­сколько месяцев стала спецоперация израильтян по осво­бождению заложников. Четверо мужиков, изрыгая страш­ные проклятия на непонятном для большинства присут­ствующих языке, носились по залу вылета, периодически падая на колени и хватая руками воздух, а между ними металась маленькая обезьяна в кожаном ошейнике с при­цепленной к нему длинной металлической цепочкой. При ее приближении мужчины пытались загородиться чемода­нами и портфелями, а женщины с визгом вскакивали на ближайшие сиденья.

Наконец Юрке удалось наступить всем весом на цепоч­ку и схватить сразу потерявшую мобильность Машку. Она на удивление тут же успокоилась и покорно дала запих­нуть себя в коробку, которую Юра для верности перевязал в дополнение к веревке кожаным ремнем, вытащенным из собственных брюк. Затем он пожал нам руки и, держа в одной руке загранпаспорт, а в другой коробку с Машкой, чеканным шагом пошел к сидевшему у выхода погранич­нику, около которого стоял потерявший дар речи от всего увиденного сотрудник Аэрофлота.

Когда мы, молча, возвращались на машине в Кампалу, Володя вдруг произнес, не обращаясь ни к кому конкретно: — А ведь у него жена месяц назад родила… Мы с Витей попытались осмыслить сказанное, но, по­хоже, все физические и душевные ресурсы были истра­чены на погоню за Машкой, поэтому мы никак не отреа­гировали…

Я ЕДУ В ТЮРЬМУ

Мы уже месяц жили с Виктором и Володей в гарнизоне. Они полностью включились в работу — вели занятия с местными водителями, обучая их устройству и особен­ностям эксплуатации недавно закупленных угандийцами автомобилей ГАЗ-66. Бытовые вопросы были тоже нами решены: составили график поочередной уборки дома и двора, определили, кто когда стирается (стиральной машины у нас не было, поэтому стирались в ванной по очереди), составили график дежурства по кухне, согласно которому каждый из нас кормил группу в течение недели. Наша с мужиками диета не отличалась особым разно­образием. Большое количество говядины, которой нас лю­безно снабжало полковое начальство, позволяло не эконо­мить на супах и котлетах. Жарить же это мясо было невоз­можно: абсолютно подошвенная жесткость любых мясных блюд, приготовленных не из фарша или не варившихся всю ночь, явно свидетельствовала о почтенном возрасте исход­ного владельца этих мышц. В плане гарниров мы имели гораздо большую свободу выбора: можно было пожарить бананы или корни касавы (она же маниок), отварить рис или макароны… Иногда мы использовали сделанный на по­лученной от нашего индийского друга закваске домашний кефир для приготовления оладий… В общем, на мишленовские звезды не замахивались, но и не бедствовали.

Однако был один нюанс, здорово портивший всю отно­сительную безоблачность нашего гастрономического бы­тия: отсутствие на местном рынке обычной картошки. Был, конечно, батат, но ни у Виктора с Володей, ни у меня его сладковатый вкус особого восторга не вызывал. А какой же русский человек может долгое время обойтись без картош­ки? Вареной, с сольцой и подсолнечным маслицем… Или жареной на сковородке, с вкуснейшей корочкой…

Короче, в один прекрасный день мне была поставлена задача узнать, где можно разжиться картофелем. Моя по­мощь как переводчика в этот день была не нужна — Виктор с Володей проводили практические занятия по вождению, поэтому я отвез их к гаражу, а сам поехал искать пути ре­шения поставленной мне задачи. Консультация с женами живших вблизи нашего дома офицеров ничего не дала: в их рационе такого продукта не было. Не смог мне по­мочь и начальник полкового магазина Джордж, который сказал, что он видел-то ее один раз в жизни, и то в виде пюре в одном из ресторанов Кампалы. Расстроенный такой непредвиденной недоступностью казалось бы обыденно­го продукта, я зашел в офицерский клуб попить холодной колы. В баре клуба, кроме бармена, сидел только начальник артиллерии полка майор Омар Орума, живший со своими двумя женами в соседнем с нами доме.

—  Почему такой озабоченный, лейтенант? — спросил меня Орума.

Должен сказать, что ввиду особой чувствительности угандийцев к вопросам субординации мы не могли им признаться, что в роли обучающих их уважаемых специа­листов выступают даже не офицеры, а два прапорщика и курсант третьего курса. Поэтому было принято решение Виктора, как самого из нас возрастного и к тому же стар­шего группы, именовать капитаном, Володю, который был помоложе, — старшим лейтенантом. Ну, а я был известен в полку как лейтенант Александр еще со времени работы с десантниками Мишей и Жорой.

Я взял ледяную колу, сел рядом с майором и положил перед ним открытую пачку сигарет.

—  Проблема, Омар, — сказал я. — Не могу ни у кого узнать, где можно взять обычную картошку.

Орума потянулся за сигаретой.

—  Тебе надо в тюрьму, — сказал он, прикуривая. Зная веселый характер Орумы, я решил, что он так шутит.

—  За что, майор? За какие грехи? Но Омар был абсолютно серьезен.

—  Это единственное место в округе, где тебе, возмож­но, смогут помочь, — сказал он. И рассказал мне, что рядом с соседним городком Хоймой расположена тюрьма для совершивших нетяжелые преступления, где заключенные работают на государственной сельскохозяйственной ферме: выращивают арахис и другие культуры, разводят свиней и т. д.

—  Я не уверен, созрел ли у них картофель, но вполне возможно, что он у них уже есть, — завершил он свое по­вествование.

—  Ну, хорошо, — сказал я, — вот я приехал, и что, они не­знакомому человеку продадут картошку? Я даже не знаю, к кому там обратиться…

—  Есть у меня там знакомый, — хитро посмотрел на меня Орума. — Офицер по кадрам. Кабинет на первом эта­же. Я позвоню, скажу, чтобы тебе помогли. Только поезжай в будни, в выходные там никого из начальства не бывает.

И вот через три дня после разговора с Орумой, в пят­ницу, я еду по направлению к Хойме. Пятницу мы выбрали потому, что занятия в полку из-за большой пятничной мо­литвы мусульман заканчивались уже в 11.00, а, значит, до конца официального рабочего дня оставалось достаточно времени, чтобы успеть добраться до Хоймы и решить во­прос с картошкой (если она, конечно, там есть). Неширокая лента асфальта вьется между кирпичного цвета холмами, покрытыми зарослями акации и какого-то кустарника. Кирпичный цвет — это цвет местного краснозема, очень распространенного в Африке типа почвы, обусловленный повышенным содержанием в почве оксидов железа. Именно краснозем в период дождей служил причиной, по которой я, когда жил в городе, был вынужден по не­скольку дней сидеть в своем гостиничном номере, так как любой более или менее приличный дождь (а в период до­ждей они, как правило, весьма впечатляющие) превращал проселочную дорогу, соединявшую полковой гарнизон с городом, в непреодолимую реку красной жидкой грязи, где увязали даже армейские грузовики… По этой же при­чине все операции сухопутных войск в Африке, предусма­тривающие использование любого наземного транспорта или самоходного вооружения, имеют строго сезонный принцип планирования — против природы не попрешь…

Но одно дело сезон дождей, а сейчас я еду с открыты­ми окнами и наслаждаюсь чудесной погодой: время к по­лудню, еще не очень жарко, из кустов доносится щебет птиц… На голубом небе, абсолютно черный против слепя­щего солнца, выписывает огромные восьмерки какой-то крупный хищник — орел или коршун. На склоне холма у по­ворота дороги я замечаю над кроной одного из деревьев характерные рожки, четко видные на фоне голубого неба. Я проезжаю еще полсотни метров и между деревьями вижу метрах в сорока от дороги группу жирафов, объедающих листву. Я притормаживаю, чтобы рассмотреть их повни­мательнее. Огромные, ростом под пять метров, угловатые фигуры облюбовали каждая свое дерево и, неторопливо переступая длиннющими ногами, методично обраба­тывают кроны. Солнце стоит почти в зените, и его лучи подчеркивают геометрический рисунок на рыжих боках и шеях. Они явно меня видят, тем более, что на той части склона, что расположен между ними и дорогой, деревьев почти совсем нет, а кустарник не может закрыть им обзор. Но, видимо, привыкшие к периодически проезжающим машинам, они не обращают на меня никакого внимания.

Я не сдержался и, выезжая с обочины на дорогу, посиг­налил. То, что случилось дальше, я до сих пор вспоминаю, как один из самых впечатляющих и живописных момен­тов, свидетелем которых я был. Все стадо, а жирафов было где-то семь-восемь, мгновенно, как по команде, поверну­лось в том же направлении, в котором ехал я, и, сорвавшись с места, поскакало параллельно дороге. Я ехал, стараясь держать ту же скорость, с которой они бежали, и через открытое окно любовался ими. Ей-богу, ничего красивее я в жизни не видел! Они не бежали, нет, они грациозно плыли вдоль дороги, как будто в замедленной съемке или в мультфильме; я не видел их копыт, но готов был по­клясться, что они не касаются земли! Их длинные шеи, увенчанные непропорционально маленькими головами, мерно покачивались, лишь усиливая впечатление мультяшности происходящего. Я взглянул на спидометр: стрел­ка колебалась где-то в районе 40 км/час…

Так мы ехали и бежали минуты три-четыре. А потом жирафы, как будто повинуясь очередной скрытой от меня команде, одновременно остановились. Я посмотрел в зеркало заднего вида. Жирафы дружно развернулись и неторопливо пошли в обратном направлении. Я мысленно поблагодарил их за развлечение, но меня до сих пор мучает одна мысль: а кто, собственно, из нас получил больше удовольствия? Не было это похоже на бегство от опасности, совсем не было…

Через двадцать минут после встречи с жирафами я уже подъезжал к Хойме. Следуя указаниям Орумы, я свернул на проселок. Почти сразу слева и справа потянулись участки возделанной земли, а через пару километров я увидел знак «Въезд воспрещен» и почти сразу остановился перед шлаг­баумом у маленького беленого домика — КПП тюрьмы. Вле­во и вправо от КПП тянулся ряд невысоких кольев, на кото­рых болталась порядком поржавевшая колючая проволока.

— Я к лейтенанту Тенене, — сказал я вышедшему из до­мика охраннику в потрепанной военной форме и вырезан­ных из старой автопокрышки сандалиях. На плече у него болталась потертая, еще довоенная английская винтовка «Ли-Энфильд».

Охранник кивнул и, так и не промолвив ни слова, под­нял шлагбаум.

Я въехал на территорию тюрьмы, вышел из микробуса и с интересом осмотрелся. Прямо передо мной было двухэтажное здание тюремной администрации (мне его описал Омар), чуть поодаль в ряд стояло несколько од­ноэтажных бараков — место размещения заключенных. По другую сторону от здания администрации стоял навес, под которым ржавел старый трактор и еще какая-то примитивная сельскохозяйственная техника, а за ним нахо­дилось небольшое строение — видимо, ремонтная мастер­ская, судя по разбросанным перед ней частям механизмов и старым покрышкам. Прямо перед гаражом было нечто вроде небольшого, метров 30 на 30, плаца, засыпанного ровным слоем какой-то субстанции серо-песочного цвета. По плацу бродили двое в лохмотьях, с деревянными граб­лями на длинной ручке, и периодически эту субстанцию ворошили. Вполне естественным фоном ко всему этому хозяйству служил отчетливый запах, по которому можно было безошибочно определить, что свинарник находится не далее чем в 100–150 метрах.

Я вошел в здание администрации. Пройдя половину коридора на первом этаже, я увидел дверь с табличкой «Лейтенант Э. Тенене», постучал и вошел. В небольшом кабинете стояли две канцелярские стойки, на одной из которых полки были заняты пухлыми папками весьма официального вида, а на второй теснилось огромное коли­чество всяческой художественной и не очень литературы в цветастых мягких обложках. За столом у единственного окна сидела и внимательно на меня смотрела очень полная молодая негритянка.

—  Прошу прощения, мисс, я ищу лейтенанта Тенене, — вежливо обратился к ней я.

—  Лейтенант Тенене к вашим услугам, — улыбнулась негритянка. — Элис Тенене, офицер по кадрам.

Только теперь я обратил внимание на аккуратно подо­гнанную форму с лейтенантскими погонами.

Я был несколько ошарашен. Не то, чтобы на угандийской государственной службе совсем не было женщин — нет, они были, их даже в армии хватало. Но это были телефонистки, медсестры, повара. Секретарши, в конце концов… Но что­бы офицер-кадровик, да еще в тюрьме…

Лейтенант Элис Тенене явно наслаждалась произве­денным впечатлением. Ей было лет 26–27, у нее были очень приятные, правильные черты лица и спокойный, умный взгляд. Но сейчас в глазах явно прыгали веселые чертики: то, что я смущен, было слишком очевидно.

Уже через полчаса разговора за чашкой кофе я знал, что я не первый, кто впадает в ступор при первом зна­комстве с Элис. Она закончила университет в Каире с ди­пломом психолога (благо, уровень благосостояния семьи позволил), а по возвращении в Уганду поступила на службу сначала в полицию, а затем перевелась сюда на свободную должность офицера по кадрам.

— Конечно, папины связи помогли, — говорила она, подливая мне кофе. — Ты не представляешь, какие глаза были у начальника тюрьмы, когда я приехала с назначе­нием, подписанным министром внутренних дел!

Но, если поначалу начальник тюрьмы проявлял опре­деленный скепсис в отношении Элис, через пару месяцев он полностью поменял свое мнение.

—  Ты понимаешь, здесь же постоянного персонала всего ничего, только трое офицеров плюс десяток нижних чинов и гражданских, поэтому чисто кадровой работы совсем немного. Ну, я и взяла на себя еще обязанности тюремного психолога — народ здесь не опасный, сидят, в основном, за всякую мелочь: мелкое воровство, неза­конное ношение военной формы и прочая ерунда. Много сельских жителей, которые в кои-то веки попали в город и что-то там нарушили по незнанию… Многие попали в неволю впервые, для них это стресс. У других какие-то проблемы личного характера, с которыми они, находясь здесь, справиться не могут… Поэтому я установила для них два приемных дня в неделю, беседую, пытаюсь ра­зобраться, помочь, чем могу… А они народ благодарный, стараются работать получше, вести себя, как следует, чтобы меня не подводить — знаешь, как уровень дисци­плины сразу подрос!..

Английский у Элис был отличный: богатая лексика, безупречная грамматика… Сказывалось университетское образование, о чем я ей и сказал.

—  Ты видишь все эти книги? — спросила Элис, указы­вая на забитые художественной литературой полки. — Это моя библиотека. Постоянно читаю, чтобы английский не засыхал. Потому что среди заключенных мало кто хорошо говорит по-английски, приходится общаться на суахили, местных языках… А книг не хватает: выезжаю в столицу редко, а больше взять негде.

Я пообещал Элис, что теперь буду обязательно приез­жать с книгами для нее, благо у меня усилиями нашего индийского друга и знакомых полковых офицеров уже собралось приличное их количество.

Элис взглянула на часы.

—  Слушай, совсем забыла, ты же по делу приехал! Мне Омар говорил, тебе картошка нужна. Она еще не очень крупная, но я велела для тебя килограммов двадцать на­копать. Позже приедешь, еще возьмешь.

Я начал благодарить Элис, но она меня остановила.

—  Ты же покупаешь, не бесплатно берешь. Пошли по­смотрим, может, тебе еще что-то приглянется…

Она поднялась из-за стола и повела меня на улицу. Я обратил внимание на то, что, несмотря на полноту, дви­гается она легко, свободно.

Мы вышли на территорию. На плацу двое арестантов продолжали ворошить неизвестную мне субстанцию.

—  Вот, — сказала Элис, — арахис нужен? Как раз про­сушили.

Я пригляделся. Ну, конечно, это же арахис! Просто я его в таких количествах никогда не видел…

Час спустя я сидел в машине и держал путь домой. В ба­гажном отделении лежал большой мешок арахиса и стоял ящик молодой картошки. На заднем диване микробуса на куске брезента вальяжно развалился свежевыпотрошенный и уже опаленный подсвинок килограммов на двадцать пять. Все это богатство обошлось мне в настолько не критичную для нашего бюджета сумму, что я решил по приезду обязательно угостить выпивкой майора Оруму, а для Элис найти каких-нибудь приличных конфет или шоколада.

После этого я приезжал в тюрьму регулярно, раз в две-три недели. В первую же среду, приехав в столицу за письмами, я взял у знакомых из посольства приобре­тенную по моей просьбе коробку шоколадных конфет для Элис. Я привозил ей книги, которые мы с ней обсуждали за кофе, пока подчиненные Элис готовили заказанные мной продукты.

Потом Элис вдруг пропала. В тюрьме меня уже знали и все сделали без ее указаний, а на мой вопрос, куда она исчезла, заместитель начальника тюрьмы сказал:

—  Так ведь она в отпуске, Алекс! Будет через месяц.

А через месяц меня ждал новый сюрприз. Позвонил Омар Орума, передал, что Элис просила в ближайшую субботу по возможности подъехать в тюрьму к 10 утра — есть важное дело. Я приехал без четверти десять и увидел Элис в белоснежном платье с лентами и прочими рюша­ми. Выглядела она совершенно счастливой, но я заметил, что в платье она себя чувствует явно более скованной, чем в военной форме.

—  Алекс, спасибо, что приехал! У меня к тебе очень важное дело!

—  Рад тебя видеть, Элис! А что же ты не предупредила, что в отпуск уходишь?

Элис потупила глаза:

—  Схватки неожиданно начались, раньше, чем я дума­ла, вот и не успела.

—  Какие схватки? — удивился я.

—  А ты что, так и не заметил, что я беременна? — Элис закатилась звонким смехом. — Тоже мне друг! Меня в Хойму прямо из кабинета отвезли… Поэтому я и в отпуск ушла, родила и ушла на месяц.

—  Поздравляю! — сказал я и чмокнул ее в щеку. — Кто? Мальчик, девочка?

—  Мальчишка! Я поэтому тебя сегодня и пригласила. Сегодня его крестят, а ты будешь крестным отцом.

Насколько я помнил, крестный отец должен быть кре­щен сам, но я не стал расстраивать Элис и рассказывать о своей глубоко атеистической семье.

Элис по-своему поняла мое минутное замешательство.

—  Ты не волнуйся, там будет священник, он тебе все подскажет, что делать.

—  Хорошо, а назовешь-то как? Элис на секунду задержалась с ответом.

—  Ты понимаешь, у него двойное имя. Дело в том, что отец — мусульманин и хочет, чтобы сына звали Салем. А я христианка, и мне очень нравится имя Максвелл… Кре­стить будем как Максвелла, а полное имя будет Максвелл Салем. Максвелл Салем Орума.

 «Bang, bang, Maxwell’s silver hammer Came down upon his head…» ^*

Битлы в моей голове не успели допеть припев. Дверь открылась, в кабинет зашел майор Омар Орума.

—  Привет, вы готовы? Там священник уже интересу­ется, когда начнем.

Элис выскочила из кабинета, крикнув через плечо:

—  Омар, проводи Алекса к церкви! Я не нашел ничего лучшего, как задать совершенно идиотский вопрос:

—  Так вы не просто знакомы?

—  Конечно, нет, — улыбаясь, ответил Орума. — Мы два года как женаты. Элис — моя третья жена.

Он проводил меня к церкви и передал с рук на руки пожилому священнику, отцу Томасу. Потом была церемо­ния в присутствии всех заключенных-христиан, в ходе которой отец Томас читал соответствующие места из Биб­лии на суахили, а я дублировал его на английском, потом был обряд непосредственно крещения, причем помимо месячного Максвелла крестили еще двоих пожилых за­ключенных, потом родственники малыша и священник, а также крестный отец и крестная мать (одна из подружек Элис) участвовали в торжественной трапезе, устроенной на природе под специально построенным навесом, потом все вместе, включая мирно спящего Максвелла, провожали меня назад в Масинди…

Теперь, когда я думаю о командировке в Уганду, я по­нимаю, что едва ли не самыми светлыми воспоминания­ми являются эти мои приезды в тюрьму, общение с милой умницей Элис, участие в крещении ее с Омаром сына… Наверное, потому, что, несмотря на тюремный антураж, меня в эти моменты окружали хорошие, простые люди, с которыми было легко и понятно. И я на всю жизнь на­учился ценить такие отношения теплоты и искренности.

Интересно, как сложилась судьба Максвелла Салема?.. Как ты там, крестник?!..

СТРАСТИ ПО ТРИОНИКСУ

На границе Уганды и Демократической Республики Конго (в те времена Заира) есть два крупных озера — озеро Эдвард и озеро Альберт. На угандийском берегу озера Альберт на­ходится городок Бутьяба-Порт, по названию окружающей его местности, куда мы со своими подопечными приез­жали для проведения боевых стрельб. Организовать там подобие стрелкового полигона нам разрешили потому, что, несмотря на близость озера, то есть источника воды, местность там крайне редко заселенная, и найти участок пять на пять километров, где бы не было какого-либо жи­лья и вообще присутствия людей, было достаточно просто. Вокруг простиралась типичная саванна: равнина, по­росшая выгоревшей на солнце травой, с разбросанными там и сям пятнами кустарника и растущими поодиночке кривыми акациями. Кое-где на фоне пожелтевшей тра­вы виднелись темно-зеленые заостренные листья како­го-то суккулента, напоминающего агаву. Мы установили несколько мишеней с таким расчетом, чтобы стрельба велась в направлении озера. Во-первых, чтобы исключить случайное попадание в кого-нибудь или во что-нибудь позади мишеней (23-миллиметровые снаряды прошивали мишени из ржавого кровельного железа насквозь, практи­чески не теряя скорости), а во-вторых, трава ближе к озе­ру была не такой сухой, как в отдалении от него, поэтому меньше была опасность случайного возгорания.

Мы с десантниками Мишей и Жорой несколько раз вы­езжали туда на стрельбы. В перерывах наши подопечные уходили в саванну на охоту (антилоп всех видов и каба­нов-бородавочников вокруг было очень много, но стрель­ба отгоняла их на три-четыре километра от озера), мы же ехали в Бутьяба-Порт к озеру рыбачить. Озеро кишело травоядной тиляпией и еще какой-то хищной рыбой, ко­торую мы по очевидным причинам называли зубаткой, понимая при этом, что к морской зубатке она не имеет ни малейшего отношения. Недалеко от берега, накренившись в сторону озера, уже лет двадцать к тому времени сидел на мели паром, который в свое время связывал угандийский и заирский берега озера Альберт. С его борта было удобно забрасывать удочку в стаи тиляпии, объедавшей водорос­ли, которыми заросла подводная часть судна.

Вообще, я любил ездить в Бутьяба. Часть 120-киломе­трового пути проходила через лес — выступ национального парка Мерчисон-Фолз. Слева и справа от дороги на протяже­нии 30–40 километров, как колонны в колоссальном храме, высились бежево-серого цвета стволы, смыкавшиеся крона­ми в арочный потолок, что, вместе с приглушенным лист­вой светом, еще более усиливало впечатление пребывания в каком-то нереальных размеров соборе. Много позже, ко­гда я оказался в испанской Кордобе, в знаменитой Меските с ее тысячью колонн, меня, при всей восхищенности увиден­ным, не покидало ощущение дежавю… И вдруг я вспомнил эти стволы цвета песчаника, эти арки из ветвей над голо­вой; и даже звуковой фон леса, складывающийся из шороха листьев под ногами, переклички птиц в гуще листвы, жуж­жания и стрекота насекомых, был похож на шаркание со­тен подошв и негромкие переговоры туристов в Меските…

Ну, а вишенкой на торте было представление, которое периодически разыгрывалось перед нами где-то в середи­не лесного участка дороги. Причем, только в том случае, ес­ли мы ехали к этому участку на одной машине, а не колон­ной; представление, судя по всему, было предназначено избранным, а не толпе… Вы едете через лес по вполне при­личной асфальтированной дороге. И вдруг метрах в 60–70 перед вами на дорогу выходит здоровенный бабуин, по­ворачивается к вам лицом (именно лицом, так как их ми­мика — это гипертрофированная, как у актеров китайских фильмов 70-х, мимика человека) и, грозно нахмурившись, опирается на чуть согнутые в локтях руки, всем видом по­казывая, что не двинется ни на сантиметр. «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим…» По мере приближения машины взор его становится все бо­лее свирепым, а руки чуть больше сгибаются, пока он не принимает позу бегуна на старте. Чуть портят впечатление коротковатые ноги, из-за которых не получается должным образом принять классическую стартовую позицию, но это бойца не смущает… Это вожак стаи. Он дожидается, пока машина не остановится, а затем чуть выпрямляется. По этому сигналу за его спиной буквально из ниоткуда вдруг начинают появляться и пересекать шоссе самки с подрост­ками, за ними идут будущие мамы и уже состоявшиеся мамаши с крепко вцепившимися в их шерсть малышами ясельного и детсадовского возраста. Замыкают шествие молодые самцы. И пока самый последний член сообщества не перейдет на другую сторону, вожак стоит, как обелиск, не сводя взгляда с потенциального противника, сиречь с вас… Честно говоря, при виде оскалившегося бабуина с клыками размером чуть не с указательный палец меньше всего хочется как-то нарушать границы его владений или другим образом выказывать неуважение…

Но вот замыкающая процессию обезьяна скрылась в ку­стах по ту сторону дороги, и вожак с видом сожаления, что не удалось подраться, поворачивается в сторону, куда ушла стая. Последнее угрожающее движение головой в сторону машины, последний громкий «фырк» в ваш адрес («ваше счастье, что я сегодня добрый…»), и вожак, не торопясь, вразвалочку («кто бы вас боялся, гопота двуногая…») ухо­дит в лес вслед за стаей. Занавес. Аплодисменты. Правда, актеры выход на поклон игнорируют…

Заканчивается лес, и дорога до самого озера идет уже среди саванны. Слева и справа то и дело видны отдельные группки антилоп и косуль, иногда над травой поднимает­ся недоверчивая физиономия бородавочника с его харак­терными устрашающего вида клыками, торчащими и из нижней, и из верхней челюсти. Они невероятно осторож­ны и никогда не подпускают к себе ближе 100–150 метров. Крупных хищников, которые наверняка там были, мы не встречали ни разу, однако, когда пару раз нам прихо­дилось ночевать на полигоне, по периметру места ночлега выставлялось охранение, а дежурные по лагерю всю ночь поддерживали горевший по центру костер. Впрочем, мы, под предлогом засилья комаров, все равно ложились спать в нашем микробусе…

После окончания срока командировки Миши и Жоры прошло какое-то время, прежде чем я снова попал на озеро Альберт. Планируя в очередную пятницу времяпрепрово­ждение на выходные, мы с Виктором и Володей вдруг по­няли, что перспектива очередного карточного марафона нас не заводит, субботнего выступления ансамбля нацио­нального танца во дворе гостиницы «Отель Масинди» не будет ввиду отъезда танцоров на гастроли, а почистить и пожарить привезенный накануне мешок арахиса мы можем и в воскресенье… Душа просила чего-то нового и безалкогольного…

— Слушайте, мужики, а давайте съездим на рыбалку, — предложил я. — Помните, я вам про озеро Альберт расска­зывал?

— Ну, так вы же туда на стрельбы ездили, — сказал Ви­тя. — А нас, интересно, под каким соусом отпустят…

Но я уже загорелся. Надо было добиться разрешения отъехать из гарнизона у главного военного советника в на­шем посольстве в Кампале и получить добро на исполь­зование микробуса и водителя за пределами гарнизона у командования полка. С посольскими было договориться несложно: когда мы застряли в столице, они не раз при­ходили к нам в отель принять душ, поскольку у них, как и в большинстве районов Кампалы, днем бывали перебои с водой, а отель «Кампала Интернешнл» входил в число объектов государственного значения (единственный на всю столицу отель с действующим бассейном, регулярно посещаемым даже самим Верховным Главнокомандую­щим!), а посему имел иммунитет от перебоев с водоснаб­жением и от отключения энергии… Витя позвонил в Кампалу и минуты через полторы, не прекращая разговора, поднял за спиной большой палец: добро было получено.

Когда Виктор положил трубку, я набрал номер замести­теля командира полка. С тем у меня сложились доверитель­ные отношения после того, как один из офицеров полка в период моего проживания в «Отеле Масинди» перебрал горячительного и устроил скандал в баре отеля. Ввиду осо­бого положения армии в период президентства Иди Амина гражданские откровенно боялись связываться с военны­ми, поэтому, к вящему негодованию бармена, начали не заметно исчезать из бара. Я, видя, что следующей фазой веселья с большой степенью вероятности будет дебош с битьем посуды и гражданских лиц, сумел увести вояку в свой номер, где и добил двумя порциями виски (попро­бовал бы он отказаться выпить за Его Высокопревосходи­тельство, Президента и Верховного Главнокомандующего Вооруженными силами Республики Уганда, действующего председателя Организации Африканского Единства и т. д., и т. п., а также за стальные мускулы угандийской армии, которые крепнут день ото дня…). Через пять минут после второго тоста, когда славный представитель офицерско­го корпуса смежил усталые очи, свернувшись калачиком в кресле, я вернулся в бар, где был единственный в отеле телефон… Зная крутой нрав командира полка подполков­ника Кисуле, я позвонил его заместителю майору Оямбо и попросил, чтобы меня пропустили на территорию полка за рулем машины перепившего капитана. С трудом загру­зив бесчувственное тело на заднее сиденье его старенького «Пежо», я повез гуляку в полк. В тот момент, когда я у его дома передавал ключи от машины и ее содержимое двум его женам, рядом остановилась машина Оямбо. Он довез меня до отеля, выяснив по пути обстоятельства происшед­шего, и, прощаясь, попросил не распространяться об этом инциденте, дабы не подрывать авторитета армии.

— О каком инциденте вы говорите, сэр? — спросил я. — Что-то произошло, о чем я ничего не знаю?

Оямбо внимательно посмотрел на меня:

—  Нет, сэр, конечно, нет. Ничего такого, о чем стои­ло бы упоминать…

Он улыбнулся, пожал мне руку на прощание и, дождав­шись, когда я открою дверь в номер, нажал на педаль газа. После этого между нами установились самые благожела­тельные отношения, которые не смогли испортить даже последовавшие в дальнейшем политические трения между нашими странами.

Разговор с Оямбо занял у меня секунд тридцать. Узнав, что я хотел бы показать советским специалистам еще не­знакомые им красоты Уганды («Вы же знаете, майор, как я люблю Африку!»), он только сказал:

—  Перед отъездом заскочите в офицерский клуб, я прикажу, чтобы вам пива с собой дали…

И вот солнечным субботним утром мы едем на рыбал­ку. Наш водитель, Томас, что-то весело насвистывает: ему обещан дополнительный выходной в понедельник — до работы мы и сами доедем. В проходе между рядами си­дений стоит ящик холодного пива, на заднем ряду лежат снасти, я сижу рядом с Томасом, мужики расположились на переднем ряду и с интересом смотрят по сторонам: мы много ездим в окрестностях Масинди, тренируя водите­лей, но выбираться в путешествия по стране, как это бы­ло с Мишей и Жорой, не получается: после конфликта по поводу Анголы угандийское руководство не отказалось от услуг советских военных специалистов, но такого фавора со стороны министерства обороны, как раньше, уже нет…

Мы проезжаем лесной участок дороги приблизительно в то же время, что когда-то с десантниками, и становимся свидетелями процессии бабуинов. Потом мы едем через саванну, и Виктор с Володей оживленно обсуждают попа­дающихся в поле зрения косуль и антилоп. Наконец, маши­на сворачивает к озеру и какое-то время едет вдоль него, вспугивая бесчисленные стаи венценосных журавлей, изо­браженных даже на гербе Уганды. Украшенные шикарным желтым плюмажем, журавли пестрым полотнищем взмы­вают в воздух, отлетают на пару десятков метров в сторону, садятся на мелководье и продолжают вышагивать по воде, внимательно всматриваясь под ноги в поисках добычи.

Наконец мы доезжаем до старого причала, недалеко от которого стоит притопленный паром, разгружаемся, берем снасти, по бутылке пива и идем к парому. К его ближне­му борту можно подойти по гряде камней, с борта свисает поржавевший, но еще крепкий металлический трап. Мы наскребаем с нижней, подводной части корпуса ярко-зе­леной нитчатой тины для наживки и забираемся на паром.

Мы устраиваемся на противоположном борту, накре­ненном в сторону озера. Прямо под нами обросший зеле­нью борт парома уходит на глубину порядка трех метров. Вдоль него буквально кишит тиляпия, жадно объедающая тинообразные водоросли с корпуса судна. Мы забрасываем удочки прямо в середину пасущейся стаи и ждем поклевки. Время около 10 утра, солнце уже достаточно высоко, но еще нет изнуряющей жары. В воде отражается безоблачное яр­ко-синее небо, над головами летают чайки и еще какие-то водоплавающие птицы. Они охотятся, в тишине периоди­чески раздается звук плюхающейся в воду тушки, а через несколько секунд птица выныривает и, если ей повезло, улетает с добычей в сторону зарослей тростника, к гнез­ду, а в случае промаха снова взмывает в небо и начинает наматывать там круги, внимательно всматриваясь в воду. Проходит полчаса, час — ни одной поклевки. Мне ста­новится скучно, и я решаю посмотреть, что там наверху, в капитанской рубке — я там никогда не был. Заново забро­сив удочку, я прошу мужиков за ней присмотреть, а сам по ржавой лестнице поднимаюсь на самый верх надстройки. Рубка пустая, все стекла выбиты, посредине торчит основа­ние штурвала, самого штурвала нет. В углу помещения по­чему-то валяется разломанный стул, от которого остались лишь сидение и три ноги. Смотреть не на что, я поворачи­ваюсь выходить, и тут замечаю что-то странное. За рубкой находятся дымовая труба парома и пара вентиляционных труб, уходящих вглубь судна, по одной с каждой стороны дымовой трубы. Мне становится странно, что я четко вижу верхнюю часть труб, а вот от основания и на пару метров вверх их очертания размыты, как будто на акварельную картинку капнули воды. Я подхожу ближе и понимаю, что все три трубы и промежутки между ними покрыты несколькими слоями паутины. А внутри паутины через более-менее равные промежутки сидят мохнатые пауки размером со спичечный коробок каждый… Я вернулся в рубку, отломал ножку от остатков стула и запустил ее ме­жду трубами. Прорвав первые два или три слоя паутины, ножка повисла, качаясь где-то в метре от дымовой трубы, а к ней со всех сторон заинтересованно поползли хозяева этой многослойной ловушки.

Я спустился вниз. По-прежнему не клевало.

—  Ну и черт с ней, с рыбой — сказали Витя с Володей. — Мы к машине, лучше пива попьем и пофотографируем.

А я решил, что если рыба не клюет, потому что весь па­ром оброс ее едой, надо попробовать половить там, где еды меньше. Только где ловить? С берега не получится: удоч­ка слишком короткая, не забросить на глубину. Заходить в воду не рекомендуется: нас предупреждали, что почти все реки и водоемы Уганды заражены шистосомами — па­разитами, проникающими под кожу человека и поселяю­щимися во внутренних органах.

—  Мужики, я пойду половлю с причала, — сказал я, взял остатки тины-наживки, пару кусков хлеба и пошел к причалу.

—  Угу , — откликнулись мужики и убыли с пивом и фо­тоаппаратами в саванну. Проснувшийся Томас вылез из микробуса и пошел с ними.

В свое время метров на тридцать от берега уходил ши­рокий, капитальный причал. Теперь же из воды торчали только круглые металлические сваи с приваренными к вер­шине дырчатыми квадратиками сантиметров тридцать на тридцать, к которым когда-то крепились доски настила. Когда единственный паром засел на мели и его не смогли оттуда снять, острая необходимость в причале исчезла. Но никуда не делся дефицит деловой древесины. В саванне дерево, пригодное для хозяйства, остро востребовано, по­скольку кроме кривой акации с перекрученной по спирали ни на что не годной древесиной там ничего больше не ра­стет. Поэтому любое подобие прямой доски или фанерного щита, которые можно как-то использовать, ценятся на вес золота. Именно это обстоятельство решило судьбу обесце­нившегося причала: доски настила вместе с крепившими их болтами и гайками исчезли в мгновение ока.

Я осторожно пробрался по сваям метров на двадцать от берега, пока не решил, что глубина, наконец, достаточная. Удочку я оставил на берегу, так как подумал, что управ­ляться с ней, сидя на крошечном квадратике сваи, будет неудобно. Поэтому я взял с собой только леску, снабженную поплавком, грузилом и норвежским тройником серьезного щучьего размера (ну, не мелочь же ловить, в самом деле! Да и водоросли крепить на тройник удобнее…). Еще я взял кукан на толстой бельевой веревке, куда предполагалось насаживать пойманную рыбу и пускать ее в воду, привязав кукан к свае.

Привязав кукан и кое-как устроившись на жестком квадратике сваи, я насадил на тройник моток водорослей и закинул свою снасть. Сидеть было неудобно, но я решил, что полчаса я вытерплю, а если за это время не клюнет — значит, сегодня вообще клева нет… Прошло минут десять. Поплавок стоял в воде, как приклеенный к поверхно­сти. Был полный штиль, и поплавок не только движений вверх-вниз не совершал, но даже в стороны не наклонял­ся. У меня затекли ноги, я встал размяться. Никогда не думал, что квадратный фут (а именно таким был чертов английский размер крепежных квадратов на сваях) — это так мало!.. Первая же попытка переступить с одной за­текшей ноги на другую чуть не привела к вынужденному купанию. Я решил снова сесть и заменить наживку: тина себя не оправдала. Я сел, достал из воды снасть и, очистив тройник от водорослей, наживил по хорошо размятому хлебному шарику на каждое острие тройника.

Первый же заброс с хлебом принес результат. Поплавок не успел стабилизироваться после заброса, как под углом резко ушел под воду. Я лихорадочно дернул намотанную на палец леску и почувствовал на том конце снасти какое-то шевеление. Выбрав леску, я достал из воды небольшую, с ла­донь, рыбешку типа плотвы, но с бледно-серыми полоска­ми по бокам. Добыча была незавидной, и я решил исполь­зовать ее как живца: а вдруг зубатка возьмет? Насадив ры­бешку на тройник, я снова забросил снасть и стал ждать…

Прошло минут пять, когда поплавок опять вздрогнул и без каких-либо раздумий нырнул под воду. Я чуть подо­ждал (пусть крепче зацепится!) и подсек. Леска врезалась мне в палец и не поддалась ни на сантиметр. Я попытался подергать вправо, влево — безрезультатно. Неужели зацеп? Оставлять тройник было жалко, он у меня был единствен­ный, другого взять негде. А лезть в воду, чтобы отцеплять крючок, хотелось еще меньше: рисунки паразитов и фото­графии пораженных ими органов из справочника по тро­пическим заболеваниям крепко сидели в мозгу. Я решил, что пора применить силу. Смотал леску с пальца, она чуть ослабла, но вытащить ее я по-прежнему не мог. Намотал леску на запястье. Леска была хорошая, немецкая, почти полмиллиметра в диаметре.

В следующий момент леска напряглась и начала та­щить меня в озеро. Я обхватил ногами сваю и попытался откинуться назад. По ощущениям на том конце лески си­дел средних размеров бегемот, так как мне с трудом уда­валось держать руку чуть согнутой в локте; о том, чтобы тащить леску в свою сторону, я уже и не думал… Самым паршивым было то, что я не мог размотать намотанную на руку леску. Видимо, она где-то перехлестнулась, и снять ее с уже распухшего и на глазах синеющего запястья я не мог. Положение было незавидное: ничего режущего у меня с собой не было, значит, в ближайшее время меня стянут в воду и утопят. Орать, звать на помощь? Бесполезно, му­жики далеко в саванне, Томас ушел с ними, вблизи никого нет. Только силы потеряю…

Вот, кстати, интересный момент: страх пришел не то­гда, когда я понял, что не могу отцепиться от лески, а когда сообразил, что я совершенно один. То есть в поговорке «На миру и смерть красна» заложен совершенно прозрач­ный смысл…

Я уже решил перетирать леску о край крепежного ква­драта, на котором сидел, когда ее натяжение вдруг резко ослабло. Не веря своему счастью и боясь пропустить удоб­ный момент, я начал лихорадочно выбирать снасть из воды. Вот показался поплавок, а вот и пустой тройник… Секундочку, а где тройник-то? На конце лески болтались три абсолютно прямые проволочки, спаянные вместе в верхней части и с острыми жалами в нижней.

В тот момент, когда я пытался сообразить, что произо­шло с тройником, где-то недалеко от моей сваи раздался плеск воды. Я поднял глаза. Метрах в пяти на поверхности неподвижно болталась огромная, сантиметров восемьде­сят в длину черепаха. Ее чешуйчатая голова была напо­ловину спрятана под панцирем, так что я видел только длинный хоботок носа со смешным, почти поросячьим пятачком на конце и маленькие черно-золотые глазки, которые (клянусь!) злобно смотрели прямо на меня. Че­репаха пару раз приоткрыла пасть, сделала несколько же­вательных движений, как будто ей что-то в пасти мешало, и вдруг беззвучно ушла под воду. Я инстинктивно поджал ноги, хотя до поверхности воды было метра полтора.

Я шел к машине, баюкая посиневшую руку, в которой был зажат распрямленный в струну тройник. Я должен был показать это мужикам. В машине я залез в рюкзак со снедью, нашел там столовый нож и осторожно перепилил в двух местах леску на запястье. Оказалось, один из витков насмерть зацепился за узел петли, которая была завязана на конце лески.

Единственным логичным объяснением всей этой тра­гикомедии могло быть только то, что черепаха (а этот вид, распространенный по всей Восточной Африке, относится к хищным) схватила моего живца. Поскольку челюсти чере­пах представляют собой мощные роговые пластины, трой­ник не смог их проколоть, но явно черепахе мешал. С дру­гой стороны, открывать пасть она тоже не хотела, чтобы не потерять рыбешку. Она, скорее всего, закопалась в песок на дне, как они часто делают, охотясь, а я, пытаясь вытащить этот живой якорь, разогнул тройник, который она удержи­вала в пасти. Когда же ей, наконец, удалось проглотить схва­ченную рыбу, она попыталась сменить место засады, по пу­ти с удовольствием выплюнув постылую железку.

Про привязанный к свае и успешно забытый кукан я вспомнил только дома.

Эти черепахи под названием амида (или трионикс) водятся и у нас на Дальнем Востоке. Они отличаются мягким кожистым панцирем, длиннющей змееобразной шеей, смешным носом-хоботком, который они, не всплы­вая, выставляют из воды, чтобы подышать, и совершенно бульдожьей хваткой острых роговых челюстей. Крупная дальневосточная амида может отхватить неосторожному человеку палец, а ее африканская родня — руку.

Через несколько недель я поквитался с черепашьим племенем. Мы снова собрались на рыбалку, и, собираясь подняться по трапу на паром, я вдруг обнаружил на ниж­ней ступеньке, находившейся вровень с поверхностью во­ды, крошечную, со спичечный коробок, копию той твари, которая чуть не отрезала мне леской руку. Черепашонок принимал солнечные ванны с закрытыми глазами, и мне не составило труда его схватить и посадить в пластиковую коробку из-под поплавков.

Когда мы приехали домой, я вытащил из холодильника нижний пластиковый ящик для овощей и фруктов, налил туда воды, насыпал на дно промытого песка, положил по­середине большую корягу и стал пересаживать моего плен­ника в этот импровизированный террариум. Я, однако, не учел того, что фактор внезапности был мной к этому мо­менту утрачен, о чем мне незамедлительно и напомнили. Я взял черепашонка, как обычно брал черепах, за бока пан­циря, так, чтобы он не мог сбросить мои пальцы лапами. Маленькая бестия просто проигнорировала мои предосто­рожности. Она вытянула свою змеиную шею практически на длину панциря и без какого-либо труда вцепилась мне в большой палец. У меня было такое ощущение, что меня схватили за палец плоскогубцами. С большим трудом ото­драв от пальца этого малолетнего башибузука, я посадил его в террариум. Маленький негодяй тут же нырнул на дно и закопался в песок, оставив торчащим из песка только свой хоботок с пятачком.

Когда я летел из командировки обратно в Москву, я был однозначно самым популярным пассажиром на борту. Со мной в ручной клади летели заспиртованная голова черной мамбы в стеклянном флаконе, засушенный жук-носорог величиной с пачку «Явы» и живой черепашонок в пласт­массовом портсигаре, посмотреть на которых пришли по очереди все стюардессы кабинного экипажа и весь лет­ный экипаж Ту-154, включая пожилого радиста, который, взглянув на черепаху, мечтательно протянул:

— А вот, помню, в Шанхае меня черепаховым супом угостили… вкуснятина!..

Продолжение следует…

Подписывайтесь на наши социальные сети: