Site icon Военный перевод

БОРТПЕРЕВОД

Примерное время на чтение: 25 минуты

Андрей Владимирович Матвеев

Воспоминания о ВИИЯ

(Часть 1) ЧАСТЬ 2 (Часть 3)

ЗНАКОМСТВО С НЕБОМ – ПЕРВЫЙ ПОЛЁТ

Экипаж рассаживается по рабочим местам. То место, где мне предстоит работать, сейчас занимает радист, а я просто стою в пилотской кабине за креслами второго пилота и бортинженера, как губка впитывая в себя всё происходящее.

– Приготовиться к взлёту, – чётко и уверенно говорит командир. Негромко, без каких-то командных интонаций и соответствующей силы в голосе, но это именно приказ.

– Запуск “ТГ” (турбогенератор), – тут же реагирует бортинженер. Он что-то включает, и раздаётся рёв запускаемого генератора. После этого начинает зачитывать то, что у лётчиков называется “молитвой” (специальная карта, где записаны обязательные перед взлетом действия экипажа, порядок проверки бортовых приборов и систем). Бортинженер последовательно произносит название определенного узла или механизма и либо сам включает нужный тумблер, либо это делает кто-то из остальных членов экипажа, повторяя за ним команду и докладывая о готовности к взлёту. Всё это длится несколько минут, после чего, наконец, начинают работать основные двигатели.

Командир запрашивает у центра руководства полётами разрешение на взлёт. Едва сдерживая охватившее меня волнение, я смотрю, причём ЧЕРЕЗ ЛОБОВОЕ СТЕКЛО(!), как наша тяжёлая машина катится по рулёжке к взлётной полосе. Наконец, мы выходим на исходную позицию в самом начале ВПП. Двигателям добавляют оборотов, и они переходят на рёв во всю свою мощь.

– Взлетаем, – так же негромко сообщает командир. Тяжёлая машина начинает катиться по полосе, набирая скорость, всё сильнее дрожа своим могучим металлическим телом. И вот наступает совершенно волшебный миг – огромная масса отрывается от земли и устремляется в небо! Вибрация прекращается, и наступает ощущение полёта.

Очень сложно передать охватывающие меня в этот момент чувства. Если совсем коротко, – это полный восторг! Сердце замирает, по коже бегут мурашки. Ещё никогда в жизни я не ощущал ничего подобного. И уж, конечно, никогда не видел взлёт самолёта из пилотской кабины. Впечатление просто потрясающее! Затаив дыхание, я смотрю, как мы “разбегаемся” по полосе, как отрываемся от неё и устремляемся вверх с разворотом. Как полоса уходит вниз, всё дальше и дальше…

(Ассоциации

…Самолёты я люблю с детства. Это от папы. Родившийся в 30-е годы, он, как и все мальчишки того времени, конечно, мечтал стать лётчиком. Когда война уже подходила к концу, приписав себе лишний год, он всё-таки поступил в лётное училище. Прошёл почти полностью ускоренный курс подготовки. До выпуска оставалось совсем немного, и тут произошёл несчастный случай.

Отец выполнял обычный учебно-тренировочный полёт на двухместном (“спарка”) “ЯК”е. В качестве инструктора за его спиной сидел опытный военный лётчик, принимавший активное участие в воздушных боях с фашистами, герой Советского Союза. Одним из элементов этого полёта было пике. Набрав большую высоту, отец начал снижение отвесно вниз. И уже недалеко от земли, когда инструктор скомандовал выходить из пике, обнаружилось, что не работает руль высоты. Как выяснилось позже, тонкий стальной тросик радиоантенны, проходящий от пилотской кабины до киля (вертикальный стабилизатор хвостового оперения), оторвался и, намотавшись на руль высоты, заклинил его. Вдвоём с инструктором они в диком напряжении отчаянно тянули и дёргали на себя ручки управления. И когда до земли оставались считанные секунды, им всё-таки удалось общими усилиями порвать этот злополучный тросик, и самолёт практически вертикально взмыл вверх. Из-за возникшей в этот момент дикой перегрузки у папы на ногах лопнули вены. Так он совсем немного не дотянул до исполнения своей мечты…

После войны отец служил матросом на Балтике, на прославленном линкоре “Марат” и привез оттуда мне, совсем ещё малышу, маленькую настоящую бескозырку с надписью “Балтийский флот”, которая, естественно, была предметом большой зависти всех мальчишек в нашем дворе. Но сейчас не об этом.

Любовь к авиации сохранилась у папы на всю жизнь. К сожалению, из памяти уже стёрлись подробности его рассказов, но хорошо запомнилось, как совершенно особенно светились глаза, когда он говорил об учёбе в лётном училище, о фигурах высшего пилотажа, о самолётах. И помню ещё, как мы вместе сделали мою первую в жизни (потом их было очень много) модель самолета. Собственно, “сделали вместе” – это громко сказано. Работал в основном папа. Из куска прозрачного плексигласа он выточил фюзеляж и все плоскости, обработал их до блеска и склеил вместе специальным клеем. В итоге получился красивый реактивный истребитель, размером с ладонь, похожий на “МИГ-19”, на прозрачной, также плексигласовой подставке, которая дугой уносила самолёт куда-то далеко в небо. Он стоял на тумбочке у моей кровати, и, засыпая, я часто смотрел на него, представляя себя сидящим в кабине лётчиком, выполняющим самые сложные манёвры…)

…Набрав высоту, “АН-12” занимает выделенный нам эшелон (условная высота, рассчитанная при стандартном давлении (760 мм ртутного столба) и отстоящая от других высот на величину установленных интервалов). Полёт входит в крейсерский (то есть постоянный с точки зрения скорости и высоты) режим. Двигатели гудят ровно, словно убаюкивают. Я по-прежнему стою за спинкой кресла второго пилота и не могу наглядеться на медленно проплывающую под нами красоту: неровные квадраты полей, тёмные пятна лесов, блестящие на солнце извилистые лезвия рек, зеркала озёр. С высоты всё это кажется каким-то не совсем реальным, как декорации в театре.

При полётах через Венгрию, а очень часто мы потом летали именно этим маршрутом, который, пожалуй, был основным, бортпереводчик начинал работать после зоны полётной информации (по-английски – Flight Information Region – FIR) югославского Дубровника. (Недавно посмотрел карту FIR южной части Европы и обнаружил, что зоны Дубровника уже нет. Наверное, связано с исчезновением страны Югославии.) Следующая зона и “контрольная вышка” – это Бриндизи, Италия, и там уже по-русски не говорили и не понимали, все разговоры только на английском. Затем следовали греческие Афины, а потом уже и Каир.

Был еще маршрут через Тбилиси, более редкий. Там работа бортпереводчика, “если меня не ошибает память”, как говаривал один из наших институтских начальников-полковников, начиналась уже вскоре после вылета, когда борт приближался к входу в зону турецкой Анкары; за ней шла Никосия, Кипр, и потом Каир.

Но в первом моём полёте мы летим через Одессу. Посадка для дозаправки совсем короткая. Пока бензовоз переливает горючее в наш лайнер, я выхожу на волю покурить. Для человека, который никогда не был на юге, и к тому же буквально три часа назад ходил в Москве по снегу, картина, мягко говоря, непривычная. Поле покрыто не снегом, а в основном пожухлой прошлогодней травой, среди которой тут и там пробиваются ростки свежей молодой зелени. В Подмосковье так бывает обычно позднее, где-то к концу весны. Но самое главное впечатление производят даже не краски, а запахи, которые приносит тёплый весенний ветерок. Терпкий горький аромат (так, оказывается, пахнет полынь!) и ещё солёный привкус Чёрного моря, до которого совсем недалеко. Эти запахи, присущие югу и тёплому морю, раньше были мне совершенно незнакомы. Действительно, откуда обычному московскому мальчишке, выросшему в рядовой советской семье, где и папа и мама – простые инженеры в НИИ, знать такие запахи? На то, чтобы ездить в отпуск на море зарплаты моих родителей никак не хватало, а провести смену другую в солнечном пионерлагере “Артек” меня никто не приглашал. То ли по своим морально-политическим качествам в пионерской организации, то ли опять же по уровню родителей, но до “Артека” я явно не дотягивал.

Со временем обнаружилось, что каждое из тех мест, куда мы летали, обладало каким-то своим, характерным запахом. Конечно, на лётном поле он был всегда одинаковым: ставший, по сути, родным “аромат” отработанного авиационного топлива. Но дальше от аэродрома, в городе, в гостинице или в каком-нибудь общежитии, запахи появлялись совершенно другие. В Одессе, например, всегда пахло морем и рыбой, а города Ближнего Востока отличались специфическим стойким ароматом местных специй, которые широко используются в пище. 

Вообще, это было время самых разных и невероятных открытий, многое в своей жизни я видел или ощущал впервые, от того впечатления были особенно острыми и запоминающимися надолго.

Помню, как месяца через полтора после этого моего первого вылета мы сделали промежуточную посадку на одной из советских авиабаз в Венгрии, недалеко от Будапешта.

Когда я открыл дверь и сунул нос наружу, взору открылась совершенно необычная картина: огромное пространство аэродромного поля с силуэтами самолётов где-то на горизонте представляло собой удивительный красный ковёр, сотканный из тысяч маков. Никогда в жизни не видел столько красного сразу! Разве что на первомайской демонстрации, да и то там красное обычно вверху, над головой. А тут этим цветом была покрыта вся земля, насколько хватало глаз. Я уж не говорю о том, что никогда не видел столько маков сразу. Всё-таки в наших широтах этот замечательный цветок совсем не так распространён.

Лёгкий ветерок слегка колыхал красивые цветы с крупными лепестками самых разных оттенков – от бледно-розового до пунцово-красного. На их фоне тонкие светло-зелёные стебли были почти не видны, от чего создавалось впечатление, что над самой землёй плывёт тонкий слой загадочного красного тумана.

Но всё это впечатляло потом, позже. А сейчас шёл мой самый первый в жизни полёт…

После Одессы мы промахиваем зоны Бухареста и Софии, где с диспетчерами ещё можно общаться на русском, а мне предстоит выходить в эфир в зоне Стамбула, за которой следуют Афины и далее Каир.

– Ну, всё, курсант, садись и работай, – незадолго до выхода из зоны Софии радист уступает мне своё место, встаёт рядом и, упёршись ладонями в столик с радиоаппаратурой, буквально нависает надо мной. – Ты, главное, не бойся ничего. Везде обычные люди, значит, всегда можно понять друг друга и договориться. Если что-то не понял, обязательно переспроси, не стесняйся. Твоя главная задача – чётко уяснить, что говорит земля, и также чётко доложить командиру. Всё. В зону Стамбула входим ориентировочно через десять минут. Эшелон двести пятьдесят. Вперёд, курсант!

Я беру в руку микрофон, нажимаю на тангенту и робко, слегка дрожащим голосом выдаю в эфир самое первое в своей лётной жизни сообщение:

– Istanbul control. This is Aeroflot one two seven seven. How do you read me? Please confirm. Over.

(Стамбул контроль. Это Аэрофлот один два семь семь. Как слышите меня? Подтвердите, пожалуйста. Приём.)

– Aeroflot one two seven seven. This is Istanbul Control. I read you, go ahead. Report your flight level, point of destination and estimated time of crossing our flight zone boundary. Over.

(Аэрофлот один два семь семь. Это Стамбул контроль. Слышу вас, продолжайте. Сообщите ваш эшелон и расчетное время пересечения границы нашей полётной зоны. Приём.)

Тут я решаю взять небольшую паузу. Прижимаю к горлу ларингофоны и сообщаю о своих переговорах командиру. Он терпеливо выслушивает и говорит:

– Ты на меня не отвлекайся, общайся с диспетчером. А мне доложишь, если от него будут какие-то указания. Всё, давай, продолжай.

Я нажимаю на тангенту и сообщаю вышке Стамбула:

– Istanbul control. This is Aeroflot one two seven seven. Our flight level is two five zero. Point of destination is Cairo. Approaching your zone. Estimated time of crossing the boundary of Istanbul flight zone is nineteen fifteen. Please confirm. Over.

(Стамбул контроль. Я Аэрофлот один два семь семь. Наш эшелон два пять ноль. Следуем в Каир. Подходим к вашей зоне. Расчётное время пересечения границы полётной зоны Стамбула – девятнадцать пятнадцать. Подтвердите, пожалуйста. Приём.)

Aeroflot one two seven seven. This is Istanbul control. Roger. Maintain flight level two five zero. You are cleared to cross the boundary of Istanbul flight zone. Over.

(Аэрофлот один два семь семь. Это Стамбул контроль. Принято. Сохраняйте эшелон два пять ноль. Вам разрешается пересечь границу полётной зоны Стамбула. Приём.)

Istanbul control. Roger. Thank you.

(Стамбул контроль. Принято. Спасибо.)

Мы летим на довольно большой высоте, больше семи с половиной километров, и в самолёте прохладно. Но рубашка у меня на спине взмокла от пота, волнуюсь я всё-таки очень сильно. Хотя на самом деле всё оказывается не таким уж и страшным. В голову приходит мысль: “Хорошо, что работа моя начинается именно в процессе полёта, а не на посадке, где всё гораздо сложнее”. Диспетчер говорит достаточно громко и чётко. Никаких особых помех не наблюдается, так потрескивает немного эфир, но и только. Я хорошо понимаю, что мне говорят. Да и сам, вроде бы, нигде не ошибаюсь. Текст-то совсем простой.

– Ну, вот, молодец, – радист одобрительно похлопывает меня по плечу. – Видишь, ничего страшного. С почином тебя!

После первого, слава Богу, успешного общения с контрольной вышкой я чувствую себя немного увереннее. С такими же разговорами мы проходим всю зону Стамбула, затем Афин и входим в зону ответственности Каира. Здесь слышимость ухудшается, появляются помехи, и голос диспетчера звучит совсем не так чётко. Но после нескольких проведённых уже переговоров с землёй разбирать слова становится гораздо легче. К тому же я уже знаю, чего можно ожидать от диспетчера, о чём вообще идёт речь.

– Андрюша, – вдруг раздаётся в наушниках голос командира, – иди-ка, взгляни. Ты такого ещё точно не видел.

Я встаю со своего рабочего места и смотрю в лобовое стекло. Впереди под нами синеет Средиземное море, а ближе к горизонту, вправо и влево, сколько видно глазу, растянулась совершенно жёлтая полоса суши.

– Это, курсант, Африка, – поясняет командир.

Зрелище завораживает. Солнце уже клонится к закату, краски сочные, немного даже какие-то нереальные. Между желтизной берега и синью моря просматривается узкая ярко-белая полоска прибоя. Эта картина у меня до сих пор стоит перед глазами. А ведь прошло уже больше сорока лет…

Наконец, приходит время запрашивать посадку. Опять появляется сильное волнение. Ведь все как один преподаватели “воздушного языка” предупреждали, что именно при посадке возникает наибольший поток информации, и здесь нужно быть крайне внимательным. В крейсерском режиме полёта радиообмен (в отсутствии, конечно, каких-нибудь чрезвычайных ситуаций) ограничен достаточно небольшим набором стандартных и, в общем-то, одинаковых фраз. А вот при посадке радисту нужно принять от диспетчера и передать командиру массу всяких разнородных сведений: координаты точки снижения, вариант захода на посадку (с прямой, “по коробочке”, “по кругу”, “восьмёркой” и т.п.; у каждого аэродрома имеются свои схемы захода на посадку, так называемые “кроки”, которые зависят в основном от его географического расположения и наличия радионавигационного оборудования – приводов, маяков, глиссадных систем), возможные препятствия на ВПП, показатели направления и скорости ветра и многое другое. Кроме того, в процессе посадки диспетчер может давать указания о смене частоты, на которой с ним ведётся радиосвязь. Ну, в общем, много всего. Естественно, я волнуюсь, справлюсь ли?

Садимся мы уже в полной темноте на аэродром авиабазы Каиро-Вэст, расположенной посреди пустыни километрах в тридцати к западу от Каира и немного севернее. Вышка Каира передаёт нас диспетчеру в Каиро-Вэст. Я сообщаю все требуемые сведения о нашем борте и запрашиваю посадку с прямой на ВПП 16 (с севера). Разрешение получаю сразу и безо всяких проблем. Видно, груз местным ребятам действительно нужен, и нас ждут. Да и полоса совершенно свободна, никаких огней других бортов ни в пределах аэродрома, ни в близлежащем небе не наблюдается.

В процессе посадки я несколько раз связываюсь с диспетчером. Слава Богу, все термины оказываются стандартными, знакомыми, больших сложностей не вызывают. Правда, на начальном этапе слышимость остаётся откровенно плохой. Набравшись нахальства, я указываю на это вышке (типа делаю замечание!) и запрашиваю другую частоту для связи. Через некоторое время диспетчер отзывается и сообщает новую частоту. Переключаюсь и с радостью отмечаю, что слышно намного лучше. В общем, получается у меня всё более уверенно, но, естественно, в итоге весь этот наш радиообмен вконец меня уматывает. Хотя и чувствую большое удовлетворение от того, что в целом всё сделал правильно и никого не подвёл.

И вот наступает долгожданный момент. Перед ВПП самолёт снижается до нескольких десятков метров. Земля быстро летит навстречу. Проходим дальний привод, у нас звенит звонок. Проходим ближний. Вот прямо перед носом начало ВПП с множеством чёрных тормозных полос от самолётных шасси. Машина стукается колёсами о бетон, начинается сильная вибрация. Постепенно скорость снижается, скрипят тормоза, мы почти останавливаемся и плавно съезжаем на рулёжку. Ух, кажется всё!

Буквально через несколько минут после того, как мы благополучно сели, откуда-то из темноты подъезжают несколько грузовиков с местными военнослужащими ребятами, и начинается разгрузка. Я выхожу из самолёта. Несмотря на ночь, воздух жаркий и душный. И это после московской минусовой температуры!

Отхожу от самолёта и с удовольствием закуриваю. В ногах появляется слабость, и я чувствую, как просто смертельно устал. Что надо делать – всем разгрузчикам хорошо известно, и перевожу я лишь изредка, да и то в основном фразы бытового порядка. После напряга в воздухе, и особенно при посадке, такой перевод кажется просто откровенной расслабухой.

Когда процесс заканчивается и грузовики уезжают, экипаж закрывает самолёт, и мы небольшой кучкой встаём неподалёку. Вскоре приезжает автобус, и минут пятнадцать мы куда-то едем по пустыне в кромешной темноте. Пунктом назначения оказывается столовая, где нас быстренько кормят. А потом этим же автобусом доставляют в какой-то барак типа общежития и распределяют по комнатам.

Перед сном выхожу покурить. Наша ночлежка находится совсем рядом с аэродромом, где проходят ночные полёты. Я заворожено наблюдаю, как взлетают наши истребители “МИГ-21”. За каждым из них тянется конус пламени, состоящий из голубых и оранжевых колец. Самолёты резко отрываются от земли и почти вертикально уходят в чёрную высоту, огненные конусы постепенно растворяются в душном ночном небе…

Вернувшись в комнату, я падаю, наконец, в железную армейскую койку и почти моментально засыпаю. И совершенно не мешает мне рёв реактивных двигателей взлетающих и садящихся истребителей. Последняя мысль до того, как провалиться в сон: “А хорошо бы всё-таки Каир посмотреть. Но, как говаривал товарищ Сухов, “Это вряд ли…”.”

Посмотреть Каир в тот раз, действительно, не случилось. Утром нас подняли и через ту же столовую отвезли на аэродром к самолёту. Командир объявил, что через час вылетаем назад, в Москву.

Выхожу перекурить перед взлётом. “Ну, вот, слетал за границу, – с грустью думаю я и обвожу взглядом бесконечные пески с проблесками тёмного асфальта рулёжек, от которых волнами поднимается раскалённый воздух. – Понятно, конечно, что от Подмосковья отличается. Но где-нибудь в нашем Казахстане наверняка есть очень похожие места. Ладно, зато на военном самолёте полетал, да ещё и членом экипажа. Это же класс! Так что в любом случае – да здравствует наш замечательный ВИИЯ!”

Возвращаемся мы на тот же подмосковный аэродром, где по-прежнему лежит снег. Круг замыкается…

Так прошла моя первая командировка в качестве бортпереводчика. А потом понеслось.

Летали мы много, по несколько командировок в месяц, иногда даже в неделю. Но никогда я не видел никаких данных о том, сколько я сам или кто-то из моих товарищей налетал часов. По логике, такая статистика должна была вестись каким-нибудь военно-административным подразделением, но никто нам об этом ничего не говорил. Сам я никаких подсчётов не вёл, да и не слышал, чтобы кто-то из ребят с нашего курса занимался этой арифметикой. То есть, сначала, конечно, считали, первые пять или десять вылетов, а потом стало не до того. Ну, слетали и слетали, что тут особенного?

Лётные наши командировки, которые среди курсантов именовались “челноками”, постепенно превратились во что-то обыденное, стали уже не чудом, а просто работой. На курсе часто шутили, что в Каир или Дамаск попасть легче и проще, чем в Подмосковье. И это была чистая правда; в отдельных городах Ближнего Востока мы бывали гораздо чаще.

К ВОПРОСУ О КОМАНДИРОВОЧНЫХ

Работа наша в загранкомандировках, связанных с бортпереводом, оплачивалась в валюте. Правда, “оплатой по труду” это назвать было трудно, но тем не менее. В каждом случае выплачивалось несколько денежных единиц той страны, куда мы прилетали. Например, в Египте командировочные составляли три-четыре местных фунта в день (другие члены экипажа, кадровые лётчики(!), офицеры(!) получали где-то в полтора раза больше, тоже далеко не огромные деньги). На это можно было купить несколько бутылок “кока-колы” или местного пива “Стелла”, несколько пачек сигарет, или очень модную тогда зажигалку “Зиппо”, или престижную авторучку “Паркер”. Пожалуй, и всё. Причём именно “или или”, то есть что-то одно, на весь этот набор денег уже не хватало. Да и то не в каких-нибудь крупных универмагах, куда мы и не ходили никогда, интуитивно оберегая свою психику, а на большом городском базаре, где в расчёте на многочисленных туристов продавались в основном всякие подделки и контрабанда из мест, аналогичных Малой Арнаутской улице в Одессе.

Естественно, было выгодно задержаться в стране назначения, чтобы получить больше суточных. Отдельные экипажи пытались использовать такую возможность, находя или выдумывая для этого любые поводы, как законные, так и не очень. В качестве основных причин обычно указывались какие-нибудь проблемы технического характера (что-то “сломалось, необходимо срочно ремонтировать”, что-то “требует немедленной профилактики, а то может выйти из строя”, что-то “разболталось и надо подтянуть” и т.д. и т.п.). Самолёт же машина сложная с огромным количеством узлов, агрегатов, просто деталей. А в полёте может случиться всякое, всё, ведь, предусмотреть невозможно, да и из Москвы никак не проверишь – далеко.

Ещё одним поводом для того, чтобы пару лишних дней погреться на ближневосточном солнышке, а заодно и заработать дополнительно валюты, было плохое самочувствие одного из членов экипажа. Но это уж совсем редкий вариант; на моей памяти такое случалось всего два-три раза, причём однажды действительно, по-настоящему заболел штурман, и пришлось обращаться к местным медикам. 

Справедливости ради надо отметить, что массового характера такие уловки не носили. Всё-таки в основной своей массе лётчики народ бесхитростный, достаточно прямолинейный и далёкий от всяких интриг и жульничества. Есть приказ, и его надо выполнять. Просто выполнять, безо всяких разговоров и шагов в сторону.

Так вот, что касается валюты. Получив эту, с позволенья сказать, “зарплату”, на которую купить что-нибудь серьёзное, хорошее было совершенно нереально, курсант сильно задумывался, как её потратить с максимальной эффективностью. В общем-то, выбор большим разнообразием не отличался. Во-первых, можно было как-то побаловать себя, всё-таки заграница, естественно, хотелось вкусить хоть чуть-чуть от “запретного плода”. Второй вариант – купить что-нибудь, пусть и мелочь, родным, близким, знакомым. Ну, и третий – обменять эти “деньги” на сертификаты с жёлтой полосой известных магазинов “Берёзка”, накопить немного и потом уже приобрести что-то действительно стоящее и полезное. В любом случае, каждый решал эту проблему самостоятельно, в зависимости от конкретных индивидуальных обстоятельств.

Конечно, в тех случаях, когда пребывание в стране ограничивалось территорией аэродрома, и в город нас не выпускали (а такое бывало довольно часто), выбор существенно упрощался – только третий вариант, то есть сертификаты “Берёзки”. Но ведь бывало и так, что нас селили в гостинице, где-нибудь в центре Каира, Багдада или Дамаска, и открывалась возможность пошляться по городу и что-то всё-таки купить. С точки зрения “побаловать себя”, это были в основном хорошие (по сравнению с тем, что тогда продавалось в Москве) сигареты. Иногда какая-нибудь экзотическая выпивка.

Помню случай, произошедший во время моего первого прилёта в египетскую Александрию.

Прибыли мы на авиабазу Джанаклис (километрах в сорока от Александрии) двумя бортами. На втором переводчиком работал мой близкий друг из нашей учебной группы Серёга Ф. Разгрузились по плану, а потом нас повезли на автобусе в город, в гостиницу. Мы с Серёгой прильнули к окнам и с интересом рассматривали пропитанную особым арабским колоритом, потрескавшуюся от жары землю, многочисленные небольшие, в основном одноэтажные глиняные домики светло-кофейного или белого цвета. В какой-то момент дорога стала подниматься на невысокий холм, а когда мы его преодолели, открылась картина, которая буквально врезалась в память на всю жизнь: светло голубое небо без единого облачка, бегущая под колёса жёлтая песчаная дорога, а впереди, между ослепительно-белых домов, сверкающий на солнце ультрамарин Средиземного моря.

С тех пор, когда кто-то произносит слово “Средиземноморье”, у меня перед глазами возникает этот изумительный пейзаж. Мы с Серёгой задались целью обязательно искупаться в этих священных водах. На следующий день уговорили наши экипажи, один из командиров выбил у начальства автобус, и практически весь день мы провели на пляже, купаясь в тёплом, ласковом море и загорая под экзотическим египетским солнцем…

С аэродрома завозят нас в среднего класса гостиницу недалеко от центра города. Залезаем с Серёгой по очереди в душ, переодеваемся и идём гулять по Александрии, где на каждом шагу какая-нибудь древнейшая достопримечательность или, на худой конец, памятник. Буквально минут через пятнадцать к нам начинает приставать местный паренёк лет десяти, на котором, кроме застиранных светлых шортов и сандалий на босу ногу, нет больше ничего. Он настойчиво предлагает нам купить у него бутылку шотландского виски “Джонни Уокер” с красной этикеткой. Цену ломит дикую – двадцать фунтов! У нас и близко таких денег нет, поэтому мы просто отмахиваемся от него, как от назойливой мухи. Мальчишка, для которого в продаже этой бутылки, очевидно, заключается единственная возможность хоть что-то сегодня заработать, проявляет удивительную настойчивость. Он преследует нас повсюду и при этом постоянно снижает предлагаемую цену. В итоге, часа через полтора, когда мы уже вконец измучены этими бесконечными приставаниями, а стоимость вискаря падает до одного фунта, мы сдаёмся. Скидываемся с Серёгой по пятьдесят пиастров и покупаем у него эту злосчастную бутылку. При этом тщательно всё проверяем: золотистая отвинчивающаяся пробка прикреплена к нижнему кольцу соответствующими металлическими перемычками, то есть выглядит совершенно целой, а сама бутылка аккуратно упакована в прозрачный целлофан. Паренёк, получив свой фунт, моментально испаряется.

Приходим мы с Серёгой в гостиницу, махнуть-то хочется, конечно, да ещё ведь хороший вискарь! Открываем бутылку, и… в ней оказывается обычный чай. Даже несладкий…

Ну, так вот. Проблема, “что купить” на эти гроши, каждый раз решалась по-разному. Одно время я всё-таки привозил сувениры. Главным образом, несколько бутылок “кока-колы”, которой тогда в Москве и в помине не было, для друзей. А себе купил перьевую ручку “Паркер” и зажигалку “Зиппо”. Помню, одну из таких зажигалок у меня выпросил мой дружок с Востока Женька З., который бортпереводчиком не летал и доступа к таким диковинам никакого не имел.

Встретились мы с ним как-то на улице, около нашей казармы. Поболтали, закурили. Женька увидел у меня зажигалку и стал приставать: “Ох, классная штука какая! Андрюха, ну, подари другу! Не будь жлобом, ты ж себе ещё купишь!” Пока курили, он меня постоянно доставал. С настойчивостью не меньшей, чем у того египетского малолетки. Ну, подарил ему, конечно, друг всё-таки.

Потом решил скопить сертификатов и купить что-нибудь в “Берёзке”. Упёрся, кроме сигарет, ничего в командировках уже не покупал, и в итоге за несколько месяцев накопилось около двадцати сертификатов с жёлтой полосой. В начале 1973 года, вскоре после свадьбы, мы с женой Таней пошли в “Берёзку” и купили мне очень неплохую, относительно тёплую и красивую нейлоновую куртку на осень, тёмно-синего цвета.

Такие, вот, были у курсантов доходы от бортперевода. Спасибо, ещё с этих копеек не взимали какие-нибудь комсомольские или профсоюзные взносы, или налог на бездетность. Хотя, вполне возможно, их автоматически удерживали из того, что нам в итоге выплачивали.

К этому можно добавить, что благодаря постоянному обмену информацией и курсантской молве, ребята, летавшие бортпереводчиками, очень неплохо ориентировались в отношении того, что и где можно купить на такие наши командировочные. Находились, конечно, и места, где покупательная способность местной валюты была повыше и позволяла приобрести что-нибудь действительно стоящее. Например, Йемен. Как известно, до объединения в 1990 году, существовало два Йемена – Южный и Северный, соответственно – Народная Демократическая Республика Йемен и Йеменская Арабская Республика. Уровень жизни в этих двух государствах существенно отличался; разница была примерно такая же, как между Южной и Северной Кореей. Так вот, всему ВИИЯ было известно, что очень выгодно летать в Северный Йемен. Столица государства – Сана, куда обычно и направлялись наши военно-транспортные самолёты, славилась очень низкими ценами на золото. Обычно оттуда привозились золотые цепочки и часы, иногда кольца и браслеты, стоившие всего несколько местных риалов.

ЕГИПЕТСКИЕ УЖАСЫ – ДОМ С МУХАМИ

Селили нас в “челночных” командировках, главным образом, в каких-нибудь зданиях при аэродромах. Причём, не всегда это оказывалось казармой в общепринятом понимании термина, то есть большим бараком с койками в два этажа. Чаще определяли на ночёвку в какие-нибудь помещения, больше похожие на офицерские общежития, с комнатами на два-три человека. Ну, и, соответственно, выход в город был ограничен, поскольку аэродромы обычно расположены не очень близко от больших населённых пунктов, и добираться туда не так просто.

Иногда размещали в гостиницах в городе. Может, и не в лучших, не пятизвёздочных, но, как правило, со всеми удобствами. А чего курсанту особенно надо-то? Есть койка, чистое бельё, душ, ну, и ладно. В Москве-то жили вообще в казарме, поэтому никто особенных претензий и не предъявлял.

Питались тоже в основном в аэродромных столовых, чаще для обслуживающего персонала, но иногда и вместе с лётным составом. Хорошо запомнилась столовка на одной из наших авиабаз в Венгрии. Запомнилась тем, что, во-первых, кормили просто на убой, много и вкусно, с обязательными венгерскими специями, иногда очень острыми. А, во-вторых, тем, что в небольшом помещении столовой накрывался отдельный стол, где не спеша, с большим чувством собственного достоинства питались здоровенные, широкоплечие мужики в кожаных куртках, либо бритые наголо, либо очень коротко стриженные – пилоты сверхзвуковых истребителей. Очень даже колоритные личности.

Как правило, условия оказывались вполне приемлемыми, особенно с учётом того, что попадали мы в них из казармы. Но бывали, конечно, и такие варианты, которые в усреднённые рамки никак не укладывались, – от очень плохих и до очень хороших. Однажды пришлось ночевать в обстановке просто ужасной…

Дело было в одной из командировок в Египет в начале лета 1972 года – мой второй полёт в Александрию.

Надо сказать, что в Египте на тот момент находилось около двадцати тысяч советских военных специалистов. В основном зенитчики и лётчики, которые, помимо обучения местной армии, обеспечивали безопасность воздушного пространства страны, причём делали это очень эффективно. За несколько лет пребывания у наших военнослужащих ребят с местной армией, с населением, да и с военным руководством сложились нормальные, где-то даже дружеские отношения. Но в семидесятом году случилась большая неприятность: умер Гамаль Абдель Насер, президент Египта, хорошо относившийся к СССР, Герой Советского Союза, между прочим. А новый лидер – Анвар Садат – решил, что лучше ему дружить с Америкой. Соответственно, советским военным делать на древней египетской земле нечего. Наши не стали дожидаться, пока их официально выгонят, и начали потихоньку сворачиваться и отправлять людей домой. В общем-то, очень разумно и вполне своевременно…

Приземлились мы в тот раз вечером, на закате солнца, но было ещё очень жарко. Нас четыре борта, в одном из них бортпереводчиком мой приятель по ВИИЯ Валерка П. Как положено, разгружаемся на аэродроме, и везут нас в старом громыхающем автобусе по этой жаре, естественно, безо всяких кондиционеров, располагаться на отдых, поскольку обратный вылет планируется только через три дня. Настроение приподнятое: мы свою часть отработали хорошо – и весь маршрут и, главное, посадку. Впереди расслабуха! Вот, если б только не жара…

Первое разочарование постигает нас очень быстро. Едем мы совсем недолго: практически на краю аэродрома, прямо посреди пустыни стоит большой двухэтажный дом светло-коричневого цвета с плоской крышей. Около него автобус останавливается, и нам предлагают выйти и заселиться в это строение. Мы-то, естественно, рассчитывали на более-менее приличную гостиницу где-нибудь ближе к центру города. Ну, и, конечно, планировали пошляться вечером по Александрии, познакомиться поближе с местной экзотикой. Но вышло всё совсем по-другому.

Практически весь дом, за исключением большого зала на первом этаже, состоит из тесных комнат с двумя кроватями в каждой, над которыми нависает какое-то подобие балдахинов. Сшиты они из марли, и, судя по всему, когда-то она была белой, но теперь, видимо, от времени пожелтела и, видимо, от пыли потемнела. Мне в таком восточном колорите ночевать ещё никогда не доводилось. Но это ещё полбеды.

Самая жуть заключается в чудовищном количестве мух. Употребляя слово “чудовищное”, я нисколько не преувеличиваю. Практически все стены, полы, потолки и сами балдахины покрыты чёрной шевелящейся массой. Мы с Валеркой суёмся в дверь выделенной нам комнаты на втором этаже и столбенеем на пороге с открытыми ртами. Более гнусной и неприятной картины я в жизни не видел. Ужас в чистом виде!

(Ассоциации

Пару лет спустя я работал переводчиком в Африке. Там у меня в комнате постоянно ползали по стенам и потолку ящерицы. И всё бы ничего, я в принципе ящериц ещё с детства любил, но эти были почти полностью прозрачные, просматривался даже внутренний хребет. Зрелище тоже противное. Глядя на них, я всё время вспоминал эту чёрную от мух комнату. Ощущения примерно одного порядка, хотя мухи всё-таки были намного хуже…)

Мы переглядываемся, подбираем валяющуюся на полу в коридоре старую, пожелтевшую уже газету, раздираем её пополам, сворачиваем в трубочку и, как по команде, принимаемся колотить этих вконец обнаглевших насекомых. Ох, лучше б мы этого не делали!

Чёрная масса срывается с мест и с характерным гудением начинает носиться по комнате. Валерка, отбиваясь руками во все стороны, подскакивает к окну и распахивает его настежь. Страшно размахивая газетами, мы вдвоём пытаемся выпроводить мух в окно. Бой совершенно неравный, но минут через двадцать нам всё же удаётся освободить от захватчиков большую часть помещения, изгнав их на улицу. Резко закрыв створки окна и тяжело дыша от возбуждения, мы выходим в коридор, плотно прикрываем за собой дверь и закуриваем. И тут же слышим звуки точно такой же борьбы вперемешку с громким матом из других комнат.

Через некоторое время все экипажи высыпают на площадку перед входом в дом. Естественно, уставшие от длительного и напряжённого перелёта и борьбы с гнусными насекомыми мужики громко обмениваются мнениями и вовсю возмущаются. Прямо стихийный митинг возникает. Штурман одного из бортов, седой уже, немолодой дядька, излагает свою гражданскую позицию:

– Я уже третий год в Египет летаю. При Абдель Насере никогда таких безобразий не было. Всегда селили в хороших гостиницах. А сейчас с этим новым Садатом, мать его… Ты посмотри, что творится! Никакого уважения к Союзу. Вот и помогай им после этого!

Потом возникает тема ужина. Дело к ночи, и кормить нас явно никто не собирается. Постепенно выясняется, что кто-то из экипажей на всякий случай прихватил с собой бортпайки, у кого-то обнаруживаются продукты ещё из Москвы. Хорошо, что на улице стоит большой деревянный стол; ужинать в помещении с таким количеством мух, ни у кого желания не возникает. Кое-как питаемся и идём спать.

Умыться на ночь в большом общем туалете не получается. Из водопроводного крана течёт почти горячая и к тому же ржавая вода. О том, чтобы почистить зубы или принять душ, речь вообще не идёт.

Ночью перед сном мы с Валеркой повторяем процедуру изгнания мух из комнаты. С тем же успехом; в комнате их всё равно остаётся огромное количество. А потом даже под балдахинами спим плохо. Эти твари умудряются каким-то образом просочиться и через марлю!

Утром встаём рано. Толпа невыспавшихся, небритых и злых мужиков решает отыскать, откуда в краны течёт вода. Несколько человек залезают на плоскую крышу и обнаруживают внушительных размеров проржавевший металлический бак с застоявшейся водой. Самое удивительное и неприятное заключается в том, что вентиль на трубе, через которую в бак невесть откуда подаётся вода, оказывается перекрытым. Естественно, вентиль пытаются открыть. Но не тут-то было! Железная хреновина стоит намертво.

Это становится последней каплей, переполнившей всеобщее терпение. Один из командиров накидывает рубашку, берёт с собой своего переводчика и отправляется к маячащему на горизонте аэродромному строению.

Возвращаются они минут через сорок и доводят до всеобщего сведения, что дозвонились до аппарата главного военного советника в Каире. Объяснили, что жить в таких условиях совершенно невозможно. Ответ последовал очень лаконичный: “Вопрос в ближайшее время решим. Ждите”.

Как это ни странно, часа через два в небе слышится характерное жужжание вертолёта. Машина с египетскими опознавательными знаками делает круг над нашим “пятизвёздочным” отелем и приземляется на песке метрах в ста. Из вертушки выпрыгивают пять человек в форме песочного цвета и подходят к нам. Старший представляется полковником и сообщает, что они – комиссия.

– Ну, что у вас тут? – очень недовольным голосом интересуется руководитель. Впечатление такое, что он дико занят, а мы отвлекаем его от важных государственных дел всякими пустяками.

Народ начинает возмущенно шуметь.

– Спокойно, спокойно! – полковник поднимает руку. – Сейчас разберёмся.

Все пятеро плюс командир экипажа, который звонил в Каир, заходят в дом и минут через десять вновь появляются на улице. Остановившись на пороге, полковник снимает фуражку и отирает тыльной стороной ладони пот со лба:

– Да уж, условьица! Ну, арабы, мать их… !

Потом подходит ко всем стоящим кучкой экипажам и уже совсем как-то не по-военному, а скорее по-человечески говорит:

– Вот что, мужики. Жить в этом… действительно нельзя. Мы улетаем в Каир, а вы тут продержитесь пару часов. Переселим вас из этого…, я вам обещаю.

Каково же было всеобщее удивление, когда часа через полтора к нашему гадюшнику действительно причалил автобус. Да не тот раздолбанный и громыхающий, на котором нас сюда завезли, а солидная машина, с высокими мягкими креслами и даже с кондиционером!

Перевезли нас в очень приличную гостиницу в центре Александрии, и оставшееся время до вылета в Союз мы провели строго по ранее намеченному плану.

Когда, вернувшись в Москву, я рассказал эту историю своим сокурсникам, многие не поверили: “Да ладно заливать-то! Чтоб в армии такие вопросы за два часа решались? Это ж не боевые действия”. И, тем не менее, так было…

Exit mobile version