БОРТПЕРЕВОД

Примерное время на чтение: 70 минуты

Андрей Владимирович Матвеев

Воспоминания о ВИИЯ

(Часть 4) ЧАСТЬ 5 (Часть 1)

ПРИВЕТ, МАРЫ!

В наше время в армии ходила поговорка о тех местах, куда лучше вообще никогда не попадать: “Есть в Союзе три дыры: Термез, Кушка и Мары”. Первые два города иногда заменялись другими названиями, претендентами на дыру, но Мары в этой поговорке присутствовал всегда. Наверное, для рифмы, не знаю. Да и не так важно. Важнее то, что все три места, действительно, считались такими безнадёжными “дырами”, куда загоняли либо провинившихся в чём-то военнослужащих, либо тех, кто по каким-то причинам сильно не поладил с начальством. Применительно к нашему институту, это натурально были места ссылки для курсантов, которых по каким-то соображениям решали не исключать из института, а просто хорошенько наказать. Ни в Термезе, ни в Кушке я не был, Бог, как говорится, упас. А вот в Мары однажды залететь довелось.

Просто для справки: Мары – город в бывшем советском Туркменистане. Население его в 70-е годы составляло не многим менее 100 тысяч. Вплотную к городу располагались две авиабазы, с которых позже, уже в период афганской войны (т.е. после 1979 года) советские бомбардировщики летали бомбить моджахедов в Афганистане. А до этого там действовал достаточно крупный учебный центр, где готовили иностранных бойцов, в основном для частей ПВО.

Собственного ни самого города, ни его знаменитого базара с шашлыками и дынями я так и не увидел. Теперь уже даже не помню, чего нас туда вообще занесло…

В очередной раз мы летели куда-то в Дамаск или Каир. Городок Мары, некогда процветавшее, но к тому времени уже совершенно забытое Богом место, лежал в стороне от всех наших “налётанных” трасс. Намного восточнее не только Средиземного, но даже и Каспийского моря. Что уж там такое у нас произошло с маршрутом? Может, что-то приключилось с самолётом, или штурман решил проложить путь таким образом, чтобы всех окончательно запутать? Правда, не помню. Но не суть.

Как и любой курсант нашего института, я, конечно, слышал всякие страшилки про Мары. Собственно, это было своего рода имя нарицательное. Таких понятий, которые можно определить, как “сплошная кошмарная жуткость”, в то время по институту, как “призрак коммунизма” по Европе, бродило два. Первое место занимал холодный и ужасный Забайкальский Военный Округ (ЗВО), куда отправляли дослуживать срок отчисленных из института ребят. На втором находился городок Мары. Ходили жуткие слухи о его невыносимо жарком климате, о том, что наряду с расконвоированными заключёнными, местными хулиганами и бандитами, там летало и ползало большое количество всякой кусачей и ядовитой гадости. Командиры пугали нерадивых курсантов: “Будешь так учиться, поедешь служить в Мары, и никакие родственнички-генералы не помогут!”. В общем, ничего позитивного про эту точку на карте никто никогда не слышал. Наоборот, – негатив в чистом виде…

…Прилетаем мы одним бортом под вечер. Сюжет почти из “Белого солнца пустыни”: “Солнце клонилось к закату…”. Ну, не совсем, конечно по фильму. Никаких высоких песчаных барханов точно не просматривается. Но зато отчётливо присутствует ощущение пустыни. И не только в географическом, но и в философском смысле. Какая-то пустота, людей практически не видно, ничего вокруг, кроме невысоких аэродромных построек, да асфальтовых рулёжек. Пожалуй, только этот асфальт, да ещё бетон взлётно-посадочной полосы и напоминают о цивилизации. А заодно и разрывают пугающий круг ощущения некой безысходности. Всё-таки аэродром – это самолёты, а, значит, надежда на то, что отсюда можно вырваться, улететь, вернуться домой.

Наверняка на моё первое восприятие, явно необъективное, влияет всё то, что я слышал об этой авиабазе в институте. Сознание готово к тому, что здесь какое-то нехорошее, гиблое место. Хотя, честно говоря, от аналогичных аэродромов в пустыне, например, от того же Каиро-Вэст в Египте, чисто внешне эта база мало чем отличается. Пожалуй, только почти полным отсутствием людей. Из иллюминатора самолёта никого поблизости разглядеть не удаётся. Указания по поводу рулёжек и стоянки командиру выдаются по радио. Всё как-то обезличенно.

Своим ходом подруливаем к месту стоянки, через несколько минут прибывает тягач. Из него предстаёт несколько замызганный шофёр в бывшей некогда голубой, но сильно застиранной майке без рукавов. Человек явно местной национальности, видимо, туркмен. Он только кивает в ответ на приветствия и молча закрепляет длинную металлическую штангу в форме трубы небольшого диаметра от своей машины к передней стойке шасси нашего аэроплана. Потом в несколько приёмов довольно ловко загоняет самолёт задом на узкую асфальтовую площадку. Причём настолько узкую, что на ней помещается только фюзеляж, крылья уже вылезают за пределы асфальта. Натуральная такая, как сейчас говорят, “парковка”; не очень просторная, чтобы только-только уместилась наша громоздкая машина.

(Ассоциации…

К слову о самолётных габаритах. С самого моего первого полёта “АН-12” казался мне очень большим самолётом, огромным просто. И это мнение сохранялось у меня до тех пор, пока однажды не пришлось лететь на “Ан-22” – “Антее”.

Мы везли очередной военный груз на “АН-12” в Сирию, в Алеппо. Минут за двадцать до посадки бортинженер обнаружил проблему в правом внешнем двигателе. Его пришлось отключить. Садились на трёх движках. Ничего страшного, ситуация в общем-то практически штатная. На аэродроме техники осмотрели двигатель и сообщили, что требуется серьёзный ремонт. Доложили в Москву и день ждали ответа. Наконец, командование приняло решение оставить машину в Алеппо и ремонтировать силами технического персонала на месте. А экипажу приказ: вернуться в Союз.

Буквально через пару часов в сторону дома вылетал очередной борт. И им оказался именно “Антей”. Первые мурашки побежали по телу, когда мы только подходили к этому гиганту. Не могу удержаться от некоторых чисто технических сравнений. Например, максимальная взлётная масса нашей любимой “Аннушки” составляла немногим более 60 тонн, а у “АН-22” этот показатель достигал 225 тонн. Разница почти в четыре раза! Как выяснилось, “Антей” был первым советским широкофюзеляжным самолётом и до сих пор является крупнейшей в мире машиной с турбовинтовыми двигателями. Длина “АН-22” – 57 с лишним метров (у “АН-12” – 33 метра), размах крыльев – больше 64 метров (“АН-12” – 38 метров). Ну, то есть, по всем параметрам – почти две наших “Аннушки”. Опять полное недоумение: как всё это может летать?!

(Интересный факт. Через четыре года я работал в Конъюнктурном институте и занимался освещением мирового рынка авиационной техники. Когда вник в тему, был совершенно поражён габаритами ещё одного фантастического (особенно по тем временам) самолёта – двухпалубного пассажирского “Боинга 747”. Оказалось, что его длина – 70 с половиной метров – примерно соответствовала тому расстоянию, которое в самом первом в истории авиации полёте пролетели братья Райт!)

Кабина “Антея” была “двухэтажной”: штурман и радист располагались на первом этаже, там, где такой же, как в “АН-12”, только больший по размерам, стеклянный конус. А пилоты сидели на втором этаже, куда вела небольшая лестница. С интересом осмотрев места расположения экипажа и оценив, безусловно, более просторные помещения, я вышел на небольшую площадку сразу позади кабины пилотов на верхнем этаже. Площадка была похожа на капитанский мостик и выходила в сторону трюма. Глядя с высоты на необъятное пространство этого грузового помещения, похожего на туннель метро и по размерам намного превосходящего трюм “АН-12”, я отметил про себя, что здесь можно спокойно играть если не в футбол, то уж в волейбол точно! Не самолёт, а какой-то стадион…)

По ходу нашего полёта авиабаза Мары – это чисто “перевалочный пункт”, никакой разгрузки-погрузки не предполагается. Поэтому мы просто вылезаем наружу, запираем самолёт и двигаем себе по жуткой жаре к виднеющемуся вдалеке административному зданию. По дороге встречаем несколько одиноких мужиков в военной форме, которые идут как-то неуверенно, пошатываясь, тупо глядя себе под ноги. К окружающему не проявляют вообще никакого интереса, нас даже взглядом не удостаивают. Поскольку пообщаться с ними так и не получается, я не знаю чем вызвано такое их состояние. Конечно, первый, совсем поверхностный диагноз, который приходит в голову по характерным признакам, это перебор алкоголя. Но вполне возможно, что для этих краёв более актуальна какая-нибудь убойная травка или ещё что, аналогично наркотическое. Кто их тут разберёт. Как совершенно справедливо отмечал всё тот же незабвенный товарищ Сухов, “Восток дело тонкое”. 

На ночлег размещают нас в спортивном зале, где спортом никто не занимается. Просторное помещение с тусклым дежурным освещением сплошь занято раскладушками, расставленными на расстоянии чуть больше полуметра друг от друга. Кто спит, несмотря на наличие множества людей, кто-то лежит с книжкой, кто-то сидит и тихонько наигрывает на гитаре. Между собой практически никто не общается, как-то каждый сам по себе. Раскладушки свидетельствуют о том, что людей тут разместили временно, но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Судя по сумкам, каким-то коробкам, сложенным на них вещам, ребята заторчали тут надолго, явно не на один день. Что это за контингент, я так и не понимаю. Наверное, какие-то командированные, а, может, транзитники. Во всяком случае, знакомых лиц из института я не вижу. Да и по возрасту народ явно постарше курсантов ВИИЯ. Хотя я точно знаю, что наши ребята тут работают. Очевидно, они размещаются где-то в другом месте. А этот спортзал представляет собой нечто вроде гостиницы – типа “Дом колхозника”.

Молоденький лейтенант из хозяйственной части показывает нам несколько свободных раскладушек, выдаёт постельное бельё и, пожелав спокойной ночи, удаляется. Однако выполнить его пожелание оказывается не очень просто. Хоть я и попал сюда не из отдельной квартиры, но в таком скоплении народа спится плохо (в Москве в институте мы к тому времени уже живём не в огромной общей казарме с двухъярусными койками, а в комнате на десять человек). Удаётся задремать только под утро.

В начале девятого меня будит наш штурман. Кое-как приведя себя в порядок в обшарпанном общем умывальнике, мы всем экипажем отправляемся в столовую, находящуюся метрах в трехстах от нашего спортзала. Жара, несмотря на относительно ранний час, действительно дикая, уж никак не меньше 30 градусов, а, скорее всего, и много больше. Пока доходим, полностью покрываемся липким потом. В большом помещении этого пункта питания не лучше: несколько стационарных вентиляторов на потолке просто гоняют горячий воздух, но никакой прохлады не обеспечивают.

Здесь в столовой до меня, наконец, доходит, от чего именно создаётся такое гнетущее общее впечатление. Ведь обычно, когда собирается много мужиков примерно одного возраста, слышатся всякие разговоры, шутки, смех, кто-то кого-то задевает, подкалывает, создаётся определённый шумовой фон, и это наполняет жизнью любой коллектив. Во всяком случае, в столовой у нас в институте постоянно стоит оживлённый гомон. Здесь же всё иначе. Какая-то неестественная, почти полная тишина нарушается только стуком алюминиевых ложек об алюминиевые же миски да характерным скрежетом металлических стульев по каменному полу. Всё. Больше вообще никаких звуков.

Позавтракав, возвращаемся в спортзал, собираем вещи и отправляемся к своему лайнеру. До вылета остаётся ещё пару часов, он планируется около полудня. И, как вскоре выясняется, запас по времени оказался очень кстати.

На голубом небе ни облачка, солнце палит совершенно нещадно. Когда мы, насквозь мокрые от пота, подходим к самолёту, то просто столбенеем.

– Ох, ё…, только и может вымолвить бортинженер, глядя на невиданную картину. Большие колёса шасси почти наполовину утонули в расплавившемся асфальте.

Несколько минут стоим в полном отупении, не говоря ни слова, за исключением первой нецензурной реплики бортинженера (очень по делу!). Совершенно ясно, что самостоятельно выбраться из расплавленного асфальта вряд ли возможно, и командир решает, как поступить в такой ситуации.

Наконец, ничего хорошего, видимо, не придумав, он чешет затылок и изрекает:

– Много я чего в жизни видел. Но чтоб вот так залипнуть… Ну, и чего, мужики, делать будем?

– Тягач нужен, – отзывается бортинженер. – К гадалке не ходи.

– Да, наверное, так, – кивает командир. – Сходи в администрацию, попроси тягач. Уверен, у них тут такие ситуации не в первый раз случаются.

Бортинженер уходит, а мы все перемещаемся под крыло, где хотя бы есть тень. В голову приходит невесёлая мысль: какой, наверное, ужас творится там, внутри полностью закрытого металлического корпуса самолёта на такой жаре. Сняв рубашки и постоянно вытирая пот, ждём почти полчаса. Наконец, подъезжает знакомый уже тягач и разворачивается к нашему аэроплану кормой. Из кабины вылезает бортинженер, а за ним и водитель, тот же самый, что и вчера, в той же самой застиранной светлой майке. Вдвоём они снимают с платформы тягача ту же длинную металлическую штангу. Потом водитель опять залезает в кабину и потихоньку сдаёт тягач назад в соответствии с командами бортинженера.

Наконец, металлическая труба подсоединена к передней стойке шасси. По команде тягач ползёт вперёд и очень медленно, с огромным напрягом, сантиметр за сантиметром тащит наш лайнер из асфальтовой трясины. Слава Богу, мощности тягача всё-таки хватает. Через несколько минут самолёт стоит на бетонке рулёжки. Командир пожимает руку водителю, и тягач быстро удаляется в сторону административных зданий.

– Ну, давайте загружаться, – командир в очередной раз отирает пот со лба. – Скоро взлетаем.

Первым поднимается радист, неся в правой руке сумку с вещами. У самой двери он решает переложить сумку в левую руку, чтобы отпереть самолёт. Его слегка заносит, и локоть касается обшивки. Радист коротко (и ненормативно) ругается, роняет сумку и зажимает локоть другой рукой. Он натурально обжёгся! На корпусе нашей крылатой машины можно спокойно жарить яичницу.

Потом на борт очень аккуратно, стараясь не задевать никаких металлических деталей, поднимаются все остальные. Мои опасения, к сожалению, полностью оправдываются: внутри натурально нечем дышать. Раскалённый до предела, застоявшийся воздух.

Начинаем готовиться к взлёту. Все раздеваются до трусов и стелют рубашки и брюки на горячие, как кухонная плита, кожаные сиденья и спинки кресел. Так хоть можно сесть. В подобном, совершенно “невоенном” виде я ещё ни одного экипажа не наблюдал. Бортинженер приступает к чтению “молитвы”, включает ТГ. И вдруг начинают работать вентиляторы… Вы когда-нибудь пробовали включить вентилятор в раскалённой парной в бане? И не пробуйте, очень не советую. От потока горячего воздуха в первый момент перехватывает дыхание.

Выруливаем на ВПП и довольно быстро взлетаем. Но проходит ещё долгих двадцать или тридцать минут, пока самолёт, набрав высоту, постепенно не остывает. И вот, наконец, становится прохладней. Экипаж вздыхает с облегчением…

Картина этого “райского местечка” под названием Мары тогда сильно поразила молодое воображение и намертво врезалась в память. Спустя много лет, вспоминая эту нечаянную посадку посреди пустыни, мне вдруг чётко представилось, как должны были чувствовать себя в этой жути несчастные курсанты ВИИЯ, торчавшие здесь подолгу, часто по целому году, и в итоге родились следующие безрадостные строчки:

До сих пор я дышу полынью этого южного аэродрома,

До сих пор я смотрю, как в бездну, в бесконечность его небес.

И живу, как и все, в казарме, далеко-далеко от дома,

Жду обратного самолета, жду от жизни своей чудес.

Ранним утром жара за тридцать, расплавляется всё, что можно,

Солнце прямо с утра в зените, астрономии вопреки.

Здесь порядки весьма условны. Здесь свихнуться совсем несложно.

Вот и бродят с утра по базе полутрезвые мужики

А вокруг – только степь-пустыня, разлеглась без конца и края,

На бетоне, средь вечных трещин, лишь следы самолётных шин.

По ночам неостывший ветер одинокий фонарь качает,

Да чернеют на фоне неба силуэты больших машин.

Никаких других ароматов, лишь солярки с полынью запах,

Им насквозь пропитался воздух, обжигающий всё вокруг.

И не верится, что на свете есть и север ещё и запад,

Здесь, куда б ни взглянул с похмелья, первозданный восточный юг…

ВОСХОЖДЕНИЕ К ПИРАМИДАМ

Прибыли мы однажды с очередным грузом в Каир. Летели двумя бортами, во втором бортпереводчиком – мой близкий друг из нашей же языковой группы Гера С. Предстояло перекантоваться в Каире одну ночь, а утром назад, в Союз. На ночёвку нас завезли в примечательный дом, стоявший в историческом районе египетской столицы, который называется Гиза.

Дом почти сплошь был заселён нашими, советскими специалистами, причём гражданскими. Длиннющее пятиэтажное панельное строение стояло вдоль оживлённой автомобильной трассы, от которой его отделяла широкая, метров в сорок, песчаная полоска земли. На этой территории были устроены многочисленные детские площадки с песочницами, грибками, качелями, футбольные и волейбольные поля. Приехали мы туда уже ближе к вечеру; всё спортивно-развлекательное пространство перед домом заполнилось вернувшимися с работы людьми, гулявшими с детьми, игравшими в волейбол и футбол, просто сидящими на лавочках в джинсах и майках с пивом и сигаретой. И вся эта разномастная масса совзагранработников оживлённо кричала и галдела на совершенно родном русском языке. Мы с Геркой просто поразились – ну, чистая Москва, да и только! Совсем как в каких-нибудь Черёмушках или Чертанове.

Единственным, что никак не вязалось с таким, до боли знакомым московским пейзажем, были величественно и торжественно стоявшие на холме за домом древние, как мир, египетские пирамиды.

Поселили нас в тесной комнатухе малогабаритной трёхкомнатной квартиры на втором этаже, где жили ещё две семьи. Ребята нашего возраста, без детей. Окна выходили на задний двор, где, в отличие от пространства перед фасадом, не было ничего. В нескольких десятках метров от дома начинался крутой подъём вверх на холм, где виднелись верхушки всё тех же пирамид.

Мы с Герой быстренько привели себя в порядок, умылись с дороги и стали знакомиться с обитателями этой “вороньей слободки”. Процесс существенно облегчался тем обстоятельством, что “у нас с собой было”. Из Москвы мы предусмотрительно прихватили буханку чёрного хлеба, банку селёдки и, как обычно, пару бутылок водки. Такой стандартный джентльменский набор, выработанный опытом загранкомандировок и приобретёнными примитивными знаниями психологии советского человека за рубежом. Сработало, как всегда. Знакомство прошло без лишних формальностей и никому не нужных и ничего не значащих фраз. Мужики, не долго думая, переместили стол в кухне на середину, притащили какую-то диковинную местную колбасу, женщины нарезали овощей, потом вскрыли банку с селёдкой, порезали родной чёрный хлебушек и разлили водку. Ну, и пошли тосты. За мир, за советско-египетскую дружбу, а позже уже и друг за друга и “за милых дам”. В итоге в начале первого нас с Геркой потянуло сходить к пирамидам.

Стали мы с ним карабкаться по крутому склону. Было нелегко, поскольку махнули мы не слабо. Начали-то с московской водки, но потом соседи по квартире, естественно, приносили местную “добавку”. В общем, лезли мы на вершину этого нашего Эвереста долго, минут сорок, наверное. Конечно, с остановками, чтобы немного отдышаться. Наконец, склон перестал быть таким крутым, подъём стал полегче. Мы решили в последний раз передохнуть и уж потом сразу к пирамидам. И вот, когда мы, отдышавшись, начали последний рывок, откуда-то сверху донёсся непонятный гортанный крик. Не сразу, но всё же сообразив, что кричавший может оказаться военным часовым, мы стали наперебой кричать в ответ на английском. Что-то типа “Эй, друг, мы свои!” и “Россия и Египет – дружба навеки!”. Невидимый в кромешной тьме солдат то ли не понимал по-английски, то ли не захотел понимать, не знаю. Но только он опять громко что-то прокричал, а потом в полной тишине раздался лязг передёргиваемого затвора. Ну, уж этот-то звук был нам знаком очень хорошо!

Не дожидаясь никаких последствий и не говоря больше ни слова, мы оба, как по команде, почти кубарем скатились вниз по склону к нашему дому. В отличие от подъёма, спуск занял всего несколько минут. Внизу долго приходили в себя. Хмеля, естественно, как не бывало. Отдышались, потом закурили и обменялись мнениями:

– Ну, и на хрен нам вообще сдались эти пирамиды? – взглянув на меня, задал вопрос Герка, как мне показалось, даже с каким-то возмущением.

– Действительно, – согласился я, пожав плечами. – Подумаешь, чудо света!

Мы закрыли эту краткую дискуссию и пошли спать, решив, что оставляем осмотр пирамид до другого раза. Не знаю точно, как сложилось у Герки, а у меня другого раза не случилось. Так и не удалось постоять рядом с пирамидами. Видел их только издалека, да ещё из иллюминатора “АН-12″…

ВИЗИТ К ДРУГУ ЖЕНЬКЕ

Осенью 1972 года моего друга с Востока Женьку З., изучавшего арабский, отправили в длительную (годичную) командировку в Ирак. Месяца через два он с каким-то попутным курсантом прислал мне в институт записку с номером своего домашнего телефона в Багдаде и краткой припиской: “Жду в гости!”. Я сунул это послание в бумажник и благополучно о нём забыл.

Прошло полгода. Начиналась очередная командировка. Вылетали из Москвы тремя бортами. На одном из них переводчиком был незнакомый парень с Востока, а на втором мой друг из нашей же учебной группы Володя Предвечнов. Тремя самолётами мы перевозили наш советский истребитель МИГ в разобранном виде. В трюм одной из машин загрузили фюзеляж, в другую сложили плоскости, а третий самолёт был под завязку забит ящиками со всякой сопутствующей документацией. Забегая вперёд, скажу, что в обратный путь в Москву все три борта загрузили бананами. Такой вот бартер – боевой самолёт в обмен на бананы.

Познакомившись с экипажем, я задаю привычный вопрос:

– Куда летим, командир?

– В Ирак, в Багдад. Ты, студент, по-иракски-то умеешь разговаривать?

За бортом стоит раннее июньское утро. Мы с Володей перед вылетом вылезаем на волю покурить.

– Слыхал, Володь, в Багдад двигаем. А у меня там кореш с Востока, Женька З. Ты ведь наверняка тоже его знаешь.

– Да знаю, конечно, личность известная. Пили с ним даже как-то. Кстати, мои ребята сказали, мы там заночевать сегодня должны, а назад в Москву только завтра после обеда.

– Ну, отлично! Тогда предлагаю сегодня вечерком Евгения навестить на чужбине. Ты как?

Возражений, естественно никаких. Я, как обычно, захватил с собой бутылку водки и буханку чёрного хлеба, а Володька банкой какой-то диковинной селёдки разжился. Так что заявиться в гости к Женьке не стыдно, в том смысле, что не с пустыми руками.

(Ассоциации…

К огромному сожалению, Володи уже давно нет с нами. Он был на редкость обаятельным парнем с исключительным чувством юмора, из совсем не простой семьи. Мама его заведовала Лабораторией устной речи (ЛУР) у нас в институте, а папа в своё время был военным атташе в советском посольстве в Италии. Сам Володька и родился в Риме. Ближе к концу нашего обучения в институте он женился на прекрасной девочке Лене Жарковой, которая в конце 60-х – начале 70-х годов неоднократно становилась призёром чемпионатов СССР по спортивным танцам на льду в паре с Геннадием Карпоносовым, участвовала в мировых чемпионатах. Опять же, к огромному сожалению, Лена ушла от нас совсем молодой, ещё раньше Володи, в конце 70-х по причине какой-то ураганной простуды, врачи ничего не успели сделать. До сих пор не могу понять, как такое могло случиться. Ведь Лена была настоящей профессиональной спортсменкой, в хорошей спортивной форме. К тому же папа её, в то время заместитель министра союзного значения, естественно, поднял все свои связи. И ничего не помогло. Узнал я об этом несчастье от одной нашей общей знакомой года через четыре после окончания института. Странная всё-таки штука судьба…)

…До Багдада добираемся без всяких приключений. Сразу после посадки я бегу в администрацию и пытаюсь позвонить Женьке. Но к телефону никто не подходит, видно, он ещё не пришёл с работы.

Когда заканчивается разгрузка и всякие оформления, нас отвозят в гостиницу недалеко от центра Багдада. Я опять набираю записанный на бумажке номер. На этот раз Женька оказывается дома.

– Андрюха, друг!!! – тут же орёт он в трубку в свойственной ему совершенно оголтелой манере. – Вот это да!!! Ты где?!

Я всё ему объясняю, и Женька сначала категорически заявляет, что прямо сейчас за нами приедет. Но в итоге договариваемся, что мы с Володей возьмём такси, а он нас встретит около своего дома и расплатится с шофёром. Я долго записываю его адрес, постоянно переспрашивая, как выразить тот или иной арабский звук соответствующей английской буквой. В итоге он ещё и заставляет меня несколько раз повторить это название уже с каким-то подобием арабского произношения.

В гостинице мы помогаем экипажам оформиться. На этом наши функции переводчиков заканчиваются, и, бросив вещи в номере, мы со спокойной душой и чувством выполненного долга идём на улицу ловить такси. “Добро” от наших командиров получено заранее. Никто особо не возражает; к идее навестить друга вдали от родины лётчики относятся с пониманием и, как мне кажется, с некоторой завистью.

Так или иначе, где-то в половине седьмого пропахший бензином здоровенный, как шаланда, старый “Бьюик” привозит нас в гости к Женьке.

Двор, где он живёт, представляет собой практически правильный квадрат, по внутреннему периметру которого стоят невысокие деревца с чахлой редкой листвой, а в центре находится детская площадка. Одна из сторон этого квадрата – широкая улица с оживлённым движением, по которой мы и приехали. Три другие стороны составляют длинные четырёхэтажные жилые здания.

Солнце ещё палит во всю, и народу во дворе немного. Несколько ребятишек возятся в песочнице, а за ними, сидя на лавочках, наблюдают человек шесть взрослых.

Когда наше такси останавливается, и я вылезаю из машины, с балкона второго этажа того дома, который стоит прямо напротив улицы, разносится до боли знакомый крик:

– Андрюха!!!!!

Женька машет нам руками и буквально через пару минут, выскочив из подъезда, бегом направляется к нам. Подбежав, принимается нас с Вовкой по очереди обнимать, продолжая орать на весь двор:

– Мужики! Вот это подарок! Какие вы молодцы, что к другу выбрались!!!

Наконец, он отлипает от нас, расплачивается с шофёром и что-то ему радостно и громко объясняет на совершенно непонятном нам арабском языке, постоянно жестикулируя и кивая в нашу сторону. Женька явно делится с ним своей радостью от встречи с друзьями, но хмурый местный таксист его эмоций не оценивает – молча берёт деньги, заводит мотор и уезжает.

Женьку это абсолютно не смущает. Он широко распахивает объятья и, не переставая лучезарно улыбаться и громко орать “Мужики!!!”, опять принимается нас с Володькой обнимать и бурно выражать свой восторг. Его какое-то безумное возбуждение в определённой степени передаётся и нам. И уж, конечно, привлекает внимание соседей. Удивлённые шумом и криками, на балконах и в окнах домов, окружающих двор, начинают появляться люди, с интересом наблюдающие за нашей троицей. Женька, не обращая ни на кого внимания, продолжает обниматься и орать, причём, естественно, на родном русском языке, непонятном для многочисленных зрителей!

По всему видно, что район здесь приличный, тихий и такое проявление эмоций местный контингент наблюдает далеко не каждый день. Женька обнимает нас обоих за плечи и ведёт в сторону своего подъезда, постоянно выкрикивая что-то радостное.

Надо сказать, что Женькина оголтелость всегда вызывала у меня большую симпатию и даже некоторую зависть: я так бурно радоваться не умел. Ни один на один с кем-то, ни тем более на людях. Общаясь с Женькой ещё в Москве, я постоянно задавался вопросом: вот такое бурное проявление чувств, что это? Своего рода, “показательные выступления”, стремление произвести впечатление на окружающих? Или же это некий порыв души, который просто невозможно сдерживать? Правильный ответ я так и не мог найти, а соответственно возникали и некие подозрения. Здесь же, в такой необычной обстановке, сомнений в Женькиной искренности у меня не остаётся никаких.

Безусловно, люди, сидящие вокруг на лавочках, наблюдающие за нами со своих балконов и из окон, догадываются, что происходит: встретились старые друзья, которые давно не виделись, ну, и радуются встрече. Но это другая страна, другие люди, другая психология и совсем другое восприятие того, что у нас называется проявлением эмоций. Совершенно чужие люди. Не незнакомые, а именно ЧУЖИЕ, и в силу незнания языка, ни понять, ни оценить всех нюансов они, конечно, не могут. И на самом деле нет им никакого дела до трёх русских, обнимающихся и кричащих во дворе. Их просто шум привлёк.

Но и Женька не обращает на окружающих абсолютно никакого внимания. Он просто радуется, бурно и искренне, совершенно не собираясь скрывать своих эмоций. Так радуется ребёнок, когда на Новый год Дед Мороз дарит ему именно ту игрушку, о которой он мечтал целый год. Никакой фальши или наигранности, радость в чистом виде! И становится мне стыдно за все мои подозрения. Ну, разве можно усомниться в искренности ребёнка?

Так с криками и постоянными обниманиями мы, наконец, входим в дом и поднимаемся в квартиру. Она оказывается совсем крошечной: спальня, где помещается только кровать, тумбочка и шкаф, кухня метров 5-6, да небольшая гостиная с диваном, креслом и журнальным столиком, на котором Женька заранее расставил всякие местные деликатесы и, конечно, много фруктов. Он страшно радуется селёдке и чёрному хлебу, по которым успел соскучиться, и, ни на минуту не умолкая, разливает по стаканам водку.

– Ну, мужики, за встречу! – И так орёт “ура!!!!!”, что, наверное, весь район вздрагивает.

Привезённую мной “Столичную” приканчиваем очень быстро. Потом Женька достаёт местную иракскую водку, мутную, пахучую жидкость, и над столом разливается гнусный анисовый запах. Он запомнился ещё из детства, так пахло ненавистное лекарство от кашля. Кстати, и вкус примерно такой же. Хорошо, что мы начали со “Столичной”, всё-таки со слегка замутнённым уже разумом эта отрава воспринимается поспокойней.

(Ассоциации…

Кстати об отраве. Вспомнилось, как однажды в институте, в очередной раз лишённый за что-то увольнения, я маялся в воскресенье от безделья с ещё несколькими курсантами, собратьями по несчастью. Спиртного в казарме, конечно, не было, но какому-то умнику пришла в голову мысль махнуть одеколона, мол, в нём ведь тоже спирт, и крепость подходящая. Французская парфюмерия тогда в свободной продаже ещё и не появлялась, а если кому-то и удавалось её купить, так это исключительно за рубежами родины, в “Берёзке” или в 100-й секции ГУМа. Поэтому в итоге нашли у кого-то в тумбочке одеколон “Гвоздика”. В наше время им часто пользовались в качестве “средства спасения” от комаров(!), которые от этой, с позволения сказать, парфюмерии просто дохли. Ну, вот. Слегка разбавили одеколон водой, получилась совершенно мутная жидкость матово-белого цвета, и махнули… До сих пор не понимаю, как я сумел сделать несколько глотков этой гадости. Правда, пил я её в первый и последний раз в жизни. Никогда больше на такие уговоры не поддавался. Хотя предложения “употребить парфюмерию” поступали неоднократно.

Вернувшись из увольнения, курсант, у которого мы изъяли флакон этой самой “Гвоздики”, стал искать злоумышленников. Много времени поиски не заняли: от четверых любителей парфюмерии, включая меня, гвоздичным ароматом разило на всю нашу огромную казарму. Хорошо ещё, что в тот выходной день начальство не устроило никаких проверок. А с пострадавшим курсантом, конечно, договорились. Он ведь был одним из нас, с аналогичным отношением к таким вещам…

Помню и ещё один интересный случай, когда я пил почти такое же жуткое зелье. Случилось так, что командира нашей языковой группы Юру С., с которым мы близко дружили, по определённым причинам отчислили из института. Накануне отбытия в часть приписки у него выдалась свободная ночь, и мы с дружками Геркой и Серёгой решили Юру проводить. Ну, и, конечно, нужно было где-то достать выпивку. Перелезли перед отбоем через забор и направились в расположенное неподалёку общежитие ликёроводочного завода, поскольку круглосуточных магазинов с продажей алкоголя тогда ещё не открывали, и больше достать выпивку было совершенно негде.

Надо сказать, общежитие это представляло из себя место любопытное: длинный двухэтажный кирпичный барак, очень похожий на нашу казарму (наверное, один архитектор строил и примерно в одно время). Внутри, зевая, ходили полуодетые девушки, которые в точности, как и курсанты в этот час, готовились “отходить ко сну”. Они особо не стеснялись и не визжали, как это обычно делают в кино не совсем одетые женщины, когда к ним в комнату заходят мужики. Так, поглядывали на нас с некоторым любопытством и только. Большинство из них выглядели усталыми, как, впрочем, и должны выглядеть люди после напряжённого трудового дня.

Войдя в барак, где ни КПП, ни дежурных не было вообще никаких, мы остановились в растерянности. Но к нам довольно быстро подошла девушка лет двадцати в голубом шёлковом халатике:

– Вам, чего, мужики?

Мы объясняем, что нужна выпивка.

– Курсанты что ли?

Мы киваем.

– А тара у вас есть?

Мы переглядываемся, никакой тары у нас с собой, конечно, нет.

– Ну, естественно, – вздыхает девушка. – Ладно, пошли. Меня Валя зовут.

Мы поднимаемся на второй этаж, проходим метров двадцать по длиннющему коридору и, наконец, наша спутница стучит в дверь одной из комнат. Оттуда выглядывает совсем молодая девчонка в бигуди.

– Зой, тут ребятам нужно. У тебя бормотуха есть? Но они без тары, как обычно.

Зоя в ответ также вздыхает, говорит: – Сейчас, подожди, – и скрывается за дверью. Возвращается она через несколько минут, держа в руках три обычных прозрачных молочных бутылки с широкими горлышками, заткнутых кусками газеты. Залитая в бутылки жидкость мутного белого цвета выглядит, мягко говоря, неаппетитно.

– Вы чего, в первый раз у нас это берёте? – интересуется Валя, заметив наши погрустневшие лица. Мы молча киваем.

– Понятно. С вас, кстати, три рубля с учётом тары. Это не водка, конечно, такой полуфабрикат. Гадость, в общем-то. Случайно не девчонок собрались угощать?

– Не, – качает головой Серёга, протягивая ей трёшку, – мы друга провожаем. Далеко.

– Ну, тогда сгодится. Первая тяжело идёт, а потом уже нормально…)

Именно эти слова девушки по имени Валентина я и вспоминаю, когда Женька угощает нас с Володькой “микстурой от кашля”. Потому что он говорит практически то же самое:

– Вы, мужики, особо не принюхивайтесь, глотайте сходу и всё. Первая идёт сложно, а потом… Уж извините, со “Столичной” у нас тут напряг. Но это лучшее из всего, что есть, поверьте.

В итоге Женька оказывается совершенно прав. Как и Валентина. Приняв пару рюмок, мы перестаём обращать внимание на запах и вкус. Хотя надо признать, иракская анисовая водка оказывается всё же не такой противной, как промежуточная продукция московского ликёроводочного завода…

…На следующее утро, а, вернее, уже почти в обед, нас с Володькой, поселенных в один номер, поднял штурман моего экипажа. Разбудил мягко, я бы даже сказал, ласково, с пониманием разглядывая нашим опухшие морды. Причём сделал это буквально за полчаса до выезда из гостиницы, тем самым дав нам поспать по максимуму.

Махнув на ходу кофе, мы погрузились в автобус и поехали в аэропорт. А по дороге, естественно, пытались вспомнить, чем вчера всё закончилось, и как мы попали под утро в гостиницу…  

НЮАНСЫ РАДИООБМЕНА

В целом все полтора с лишним года наших челночных полётов, с весны 72-го по конец 73-го, я работал совершенно нормально, ничуть не хуже других. Никаких замечаний, нареканий не получал. Но однажды всё-таки допустил непростительную ошибку. Правда, благодаря второму пилоту, ни до каких серьёзных последствий не дошло. Никому я об этом не рассказывал, стыдно было. Но то, что случилось, серьёзно повлияло на моё отношение к сути бортперевода и заставило относиться к этой работе с большой ответственностью. Ну, а самое главное – я совершенно чётко осознал, что в этой профессии нет и быть не может никаких мелочей, вроде бы не очень важных, имеющих какое-то второстепенное значение…

Дело было весной 1973 года. К тому времени я уже год отлетал бортпереводчиком. Конечно, и опыт накопился, и навыки необходимые, да и чувствовал я себя в эфире гораздо увереннее. И расслаблялся чаще. Двигали мы в тот раз в Сирию, в Алеппо (он же Халеб). В очередной контрольной точке в зоне Анкары я сообщил диспетчеру наши координаты и расчётное время выхода из зоны. Тот всё подтвердил, никаких новых указаний не последовало. Я отключился и с чувством выполненного долга вернулся к чтению прихваченного из дома журнала “Новый мир”, где впервые напечатали почти криминальный по тем временам роман “Мастер и Маргарита”. До следующего сеанса связи оставалось ещё почти полчаса.

Минут через десять эфир неожиданно оживает, и диспетчер с вышки Анкары даёт указание занять более высокий эшелон. Связь в этот раз резко ухудшается; идёт какой-то треск, заглушающий голос с земли. Выслушав сообщение, я не повторяю всё полностью, а лихо отвечаю “Принято” (“Roger”) и отключаюсь. И это серьёзная ошибка. 

Мы идём на эшелоне 210 (немногим меньше 6,5 километров). В соответствии с указанием диспетчера, следует занять эшелон 235, то есть подняться примерно на семьсот метров.

Ничтоже сумняшеся, я передаю это указание командиру. Тот стандартно отвечает:

– Принято. Занимаю эшелон 235.

Машина идёт вверх. И тут раздаётся возглас второго лётчика:

– Что за чёрт?! Командир, вижу борт на два часа, двигает почти встречным курсом и тоже, вроде, вверх пошёл.

– Прекращаем набор высоты, – отзывается командир. – А ну-ка, курсант, запроси ещё раз, какой нам эшелон занять, пусть подтвердят.

Я опять связываюсь с диспетчером, чувствуя уже неладное:

– Ankara control. This is Aeroflot one six five four. Confirm climbing flight level two three five. Over.

(Анкара контроль. Это Аэрофлот один шесть пять четыре. Подтвердите набор эшелона два три пять. Приём.)

На несколько секунд в эфире воцаряется тишина, слышен был только характерный треск помех. Я напрягаюсь. Наконец, диспетчер просыпается:

– Aeroflot, repeat your tail number. Repeat your tail number!

(Аэрофлот, повторите ваш бортовой номер. Повторите ваш бортовой номер!)

Я повторяю:

– This is Aeroflot one six five four. This is Aeroflot one six five four.

(Это Аэрофлот один шесть пять четыре. Аэрофлот один шесть пять четыре.)

И вдруг диспетчер буквально орёт в эфир. Причём голос его звучит теперь очень громко и чётко, микрофон он к себе ближе подвинул что ли?

– Aeroflot one six five four, negative, negative! Stop climbing flight level two three five! Maintain flight level two one zero! Confirm! Confirm!

(Аэрофлот один шесть пять четыре, отставить, отставить! Прекратите набор эшелона два три пять! Сохраняйте эшелон два один ноль! Подтвердите! Подтвердите!)

Я уже понимаю, в чём дело, и холодный пот меня, как положено, уже прошибает, но всё-таки стараюсь взять себя в руки и невозмутимым голосом, будто и не волнуюсь вовсе, выдаю в эфир:

– Ankara control, roger. I confirm. We stop climbing flight level two three five. We maintain flight level two one zero. Over.

(Анкара контроль, принято. Подтверждаю. Прекращаем набор эшелона два три пять. Остаёмся на эшелоне два один ноль.)

Также как могу спокойно передаю командиру указание диспетчера. Тот поворачивается ко мне через кресло и, прищурившись, сурово спрашивает:

– Ну, и что это было, курсант?

– Наверное, диспетчер перепутал наш бортовой с кем-то другим.

– Ну, да. И я даже знаю с кем именно, – командир кивает в сторону правого лётчика. – Это я и сам примерно понял. А ты-то ни в чём не ошибся?

– Нет, – начинаю я, было, и опускаю глаза, совсем, как школьник, не выучивший урок и ни за что не желающий в этом признаваться. – Ну… почти нет.

– Вот именно это “почти” меня больше всего и интересует. Давай, излагай.

– Ну… в общем…

– Докладывай чётко и по делу. Как положено.

– Когда диспетчер дал указание изменить эшелон, я подтвердил, что принял сообщение. А наш бортовой номер не повторил. Это всё.

– А, может, он в своём сообщении другой номер указал, а ты не понял или не расслышал?

– Да, нет, – я, наконец, решаюсь взглянуть командиру в глаза. – Он сказал именно наш номер, совершенно точно.

На самом деле теперь я уже в этом не уверен на сто процентов. Но признать ТАКУЮ ошибку не могу. Это уже чересчур, полный непрофессионализм. Здесь я решаю стоять насмерть.

– Ладно, – он согласно кивает, – будем считать инцидент исчерпанным. Моралей я тебе читать не буду. По-моему, ты и так всё понял. Ты же член экипажа! И во многом конечный результат зависит и от тебя тоже. Бдительность терять ни в коем случае нельзя. Всё, забыли. Но смотри, курсант! – Он грозит мне пальцем и, видя полную мою подавленность, неожиданно улыбается. А потом отворачивается к лобовому стеклу, возвращаясь к прямым своим обязанностям.

Действительно, больше ни от командира, ни, естественно, от экипажа даже намёков никаких нет на этот инцидент. Но сам себе я делаю суровый выговор:

“А если бы второй пилот его не увидел, а если бы мы в облаках летели? Ты, Андрюша, совсем охренел! Раздолбай! Расслабился, решил, что всё уже знаешь, опыта достаточно. Вроде, чего сто раз этому диспетчеру наш номер повторять, всё ведь одно и то же. Ну, мелочь просто. Вот тебе и мелочь, вот тебе и результатики!”

Естественно, до конца этого полёта я больше вообще ни на что не отвлекаюсь. И так прижимаю к голове наушники, что потом уши болят. И уж, конечно, “Мастера и Маргариту” в том рейсе я так и не дочитал…

В ГОСТЯХ У ШТУРМАНА

С самого первого полёта у меня возникло желание хоть недолго посидеть в полёте на месте штурмана, в его прозрачном конусе в носовой части самолёта, прочувствовать окружающее со всех сторон небо. Такую панораму ни с какого другого места в самолёте увидеть было нельзя. Однако сделать это оказалось не так просто. Штурман вечно был занят: то сверял курс с разложенной у него на столе картой, то занимался какими-то расчётами, то общался с командиром. Конечно, я много раз заглядывал туда, но этим всё и ограничивалось; не мог я отвлекать человека от работы. И желание моё долгое время так и оставалось только желанием. Но однажды это всё-таки случилось.

Мы возвращались из Египта, уже пересекли границу Союза, радист прогнал меня со своего рабочего места, и делать мне было совершенно нечего. Я прилёг на скамейку вдоль борта в отсеке для сопровождающих и читал книжку. Неожиданно из пилотской кабины выходит штурман и, доставая из пачки сигарету, обращается ко мне:

– Хочешь, посиди у меня пока, а я покурю.

По инструкции курить в самолёте, конечно, не разрешалось. Но экипаж во многих случаях самостоятельно ограничивал это требование только кабиной пилотов. А в “пассажирском” отсеке народ иногда курил; всё-таки курящему человеку выдержать без сигареты многочасовой перелёт сложно. Курили не все сразу, конечно, по очереди, чтобы дым не накапливался; окошко-то приоткрыть нельзя.

Штурман с нескрываемым удовольствием вдыхает в себя сигаретный дым, а я, бросив книжку, бегом занимаю его место. Сажусь в крутящееся кресло и разворачиваюсь вперёд по курсу самолёта.

Какое-то время сижу, не шевелясь, застыв от нахлынувших эмоций. Перед глазами нет ничего, кроме бескрайнего голубого неба с редкими белыми пятнами облаков, да ещё земли далеко внизу. Создаётся впечатление, будто прозрачный конус, в котором я сижу, парит в воздухе совершенно самостоятельно, без какой-либо посторонней помощи. Кажется, я лечу в пространстве в полном одиночестве.

Но в то же время за спиной ощущается многотонная машина с сидящим в ней экипажем, длинным фюзеляжем, огромным количеством самых разных приборов и механизмов, с широко распластанными крыльями, на которых гудят мощные винтовые двигатели. А я нахожусь в самой передней части этой металлической махины, дальше лишь небо, и будто бы именно от меня и только от меня зависит её движение в пространстве.

В общем, чувства мои в тот момент были очень противоречивыми. Но в целом… От такой потрясающей картины перед глазами просто захватывало дух!

Совершенно выпав из реальности, я вздрагиваю от неожиданности, когда вернувшийся штурман кладёт мне руку на плечо:

– Извини, курсант, мне работать надо…

Был и ещё один случай, когда я сунулся к штурману в его “кабинет”. Причём уже безо всякого приглашения, по собственной инициативе.

Шёл октябрь 1973 года, разгар арабо-израильской войны. Тогда командование запретило летать днём, только в ночное время. Вот ночью мы и возвращались домой, летели над Средиземным морем. Где-то ближе к выходу из зоны контроля греческих Афин я принял с земли сообщение, что впереди у нас грозовой фронт, и что, возможно, нужно будет изменить курс. Передал эту информацию командиру и глянул в лобовое стекло. Там впереди что-то вспыхивало, но было ещё далековато, подробностей не разглядеть. Я решил подождать подтверждения об изменении курса, заодно и поближе подлетим.

Минут через десять вышка Афин даёт указание о том, чтобы обойти грозу, слегка изменив курс и заняв более высокий эшелон. Я опять всё докладываю и теперь уже решаю посмотреть на природное явление повнимательней. А лучше всего рассмотреть что-то в небе можно, конечно, из прозрачной кабины штурмана. Бросить связь с землёй я, естественно, не могу, но удлинённый провод наушников даёт мне возможность перемещаться по самолёту.

Я пролезаю под креслом бортинженера и оказываюсь рядом со штурманом. Стараясь не мешать ему, сажусь на пороге и смотрю вперёд. Там разворачивается совершенно грандиозное зрелище.

В нескольких километрах от нас почти прямо по курсу висит в воздухе большое скопление облаков, которые сверху освещаются яркой луной. А в самих облаках то и дело вспыхивают молнии, подсвечивая их изнутри каким-то загадочным сиреневым цветом. Я, конечно, много раз наблюдал грозу с земли, но там молнии так часто не сверкали. Здесь же в небе они вспыхивают почти постоянно; гаснет одна вспышка и тут же возникает другая. Такой потрясающий небесный фейерверк!

Никогда в жизни не видел ничего похожего. Сижу и смотрю, совершенно заворожённый этим изумительным и изумляющим видением. Как-то само собой представилось (наверное, потому, что летим мы почти над Грецией), как там, в этих облаках сидит греческий бог Зевс-громовержец и мечет молнии в нехороших людей…

Отрывает меня от этих философских мыслей голос диспетчера с вышки Афин: мы выходим из зоны их контроля. C большим сожалением возвращаюсь на своё рабочее место. Ведь красота просто необыкновенная! И в полном смысле неземная. Ещё подумал, что этим потрясающим зрелищем, как и водой и огнём, можно любоваться бесконечно. Вот только возможность такая есть далеко не у всех. И уж, конечно, ни у кого нет возможности делать это бесконечно. Тем больше нужно ценить неповторимые моменты, когда у тебя перед глазами творится такое чудо…

БЕЛОРУССКАЯ ОДИССЕЯ – ЗЯБРОВКА

Во второй половине лета 1973 года случилась у меня интересная командировка в Белоруссию. Километрах в тридцати от Гомеля располагался посёлок с чудным названием Зябровка, которое у меня ассоциировалось одновременно и с африканской “зеброй” и с белорусским “зубром”. Местом назначения был не сам посёлок, конечно, а расположенная там авиабаза, на которой дислоцировался полк дальних сверхзвуковых бомбардировщиков “ТУ-22”.

Года за полтора до этого здесь был организован большой учебный центр, где готовили лётчиков с Ближнего Востока, точнее из Ирака. Естественно, основную переводческую работу в центре выполняли многочисленные ребята с Востока, которые трудились и на лекциях, и на занятиях и вообще везде, где требовалось переводить.

Нас, курсантов с Запада, откомандировали семь человек: четверо (включая меня) из одной учебной группы; на тот момент мы перешли на четвёртый курс. Ещё трое ребят были на год старше нас, пятикурсники. Добирались по отдельности. Мы четверо загрузились в отдельное купе. Всю дорогу, с небольшим перерывом на сон, занимались тем, что пили пиво.

Ещё до отъезда из Москвы приняли коллективное решение поставить эксперимент. Задача заключалась в том, чтобы определить, сколько человек может ничего не есть и не пить, кроме пива. Соответственно, каждый притащил с собой не по одной бутылке, и к моменту отправления с Белорусского вокзала купе наше просто ломилось от пива. Причем, по установленным нами же правилам, этого напитка можно было пить столько, сколько хотелось. Но при этом абсолютно ничего другого, кроме пива. Всё, что прихватили с собой, мы выпили довольно быстро, пришлось ещё бегать в вагон-ресторан и добавлять.

Справедливости ради, надо отметить, что с точки зрения его чистоты, эксперимент не удался. Просто времени не хватило: выехали мы из Москвы во второй половине дня, ближе к вечеру и уже рано утром на следующий день прибыли в Гомель. Но зато получили массу удовольствия, да и время в пути пролетело совершенно незаметно.

Из Гомеля нас на автобусе отправили к месту назначения, и уже к полудню мы предстали перед начальством, которое поставило нам “боевую задачу”. А заключалась задача вот в чём.

Через несколько месяцев, когда здесь, в Зябровке должно было закончиться обучение очередного курса иракских лётчиков, Советский Союз планировал передать Ираку десяток боевых самолётов “ТУ-22” и два учебных (спарки). Предполагалось, что в иракские края они полетят своим ходом, ну, и, соответственно, требовались бортпереводчики, чтобы этот полёт обеспечивать. Самолёт был серьёзный, не то, что наш любимый и уже родной “сарай” “АН-12”, где всё вдоль и поперёк изучено вплоть до последней стойки. “ТУ-22”, скорее, походил на истребитель, только больший по размерам. Стремительный остроносый профиль, скошенные назад крылья, два больших вытянутых двигателя по бокам с каждой стороны от вертикального стабилизатора. В общем, очень красивый самолёт. И, конечно, невероятно мощный.

Поскольку в основном экипаже места для бортпереводчика тоже, естественно, не предусматривалось, то лететь в Ирак мы должны были в верхней кабине спарки, рассчитанной на одного инструктора. Сразу стало ясно, что из семи человек полетят в итоге только двое (поскольку иракским ВВС предполагалось поставить всего две спарки), но кто именно будет выполнять этот ответственный полёт, заранее никто не знал. Поэтому обучение проходили все семеро. На всякий случай.

Любопытным был сам подход к этим занятиям: нас готовили так, будто мы должны самостоятельно пилотировать этот огромный и сложный самолёт! То есть изучалась вся материальная часть от начала до конца: конструкция самолёта, двигателей, устройство шасси, электро- и радиооборудование, действия в аварийных ситуациях, вплоть до порядка экстренного покидания машины и т.д. и т.п.

Прямо на краю аэродрома, где постоянно проходили тренировочные полёты, стоял учебный корпус, в котором мы и трудились. Занятия проходили по такой схеме: с утра преподаватель из числа местных специалистов в течение минут десяти-пятнадцати объяснял нам основы очередного предмета, а потом уходил, оставив задание на день, типа “выучить от сих до сих”. И целый день мы торчали в учебном классе, предоставленные самим себе. Какое-то время пытались читать учебник, но недолго. Вскоре все начинали поглядывать в окно, зевать, всё чаще выходить на перекур, а потом приступали к игре “в коробок”. То есть, спичечный коробок лежал на столе, одним концом выступая за его край, и щелчком большого пальца нужно было поставить его вертикально или на ребро. За это начислялись соответствующие очки. Игра примитивная и старая, как мир, но достаточно азартная и эффективно убивающая время. Думаю, с ней был хорошо знаком каждый советский заключённый.

Так мы целый день и развлекались. Шесть часов “занятий” с перерывом на обед. Уходить раньше категорически запрещалось. Вот и маялись. Во второй половине дня, как и положено, предполагалась ещё и самоподготовка, но здесь контроль был слабее, а, значит, и возможностей слинять больше. Чем мы и пользовались.

После окончания курса изучения каждого предмета, то есть каждые две-три недели, нам устраивали зачёты. Сдавать было несложно, поскольку “экзаменаторы”, те же местные офицеры, которые нам и “преподавали”, никаких особых требований не предъявляли. Они тоже прекрасно понимали, что за полтора месяца пилотами мы не станем, да и реально полетят далеко не все. В общем, обучение наше носило достаточно формальный характер, хотя какие-то базовые знания мы всё же получили. Ну, и интересно всё-таки было в определённой степени.

Поселили нас в местной казарме при аэродроме, где жил в основном обслуживавший персонал и некоторые, не местные, лётчики. Она представляла собой старый одноэтажный барак, с длинным коридором из конца в конец, вдоль которого располагались комнаты с койками и тумбочками, ничего более. Нашу группу разместили в большом “номере”, человек на пятнадцать, правда, никого больше не подселяли. Естественно, все “удобства” общие, в конце коридора. Практически та же казарма, только дисциплины почти никакой.

Пробыли мы в Зябровке больше полутора месяцев. В сентябре стало холодать. Согревались старым, как мир, и поколениями проверенным способом: алкоголем. В местной лавке продавалось совершенно изумительное вишнёвое вино. Ничего более классного мне в жизни пить не приходилось. Вкус такой же, как у очень качественного вишнёвого сока, терпкий с небольшой кислинкой, ну, всё, как положено! Да ещё и стоила эта прелесть даже по тем временам совсем дёшево – меньше рубля. Я потом и в Москву захватил с собой несколько бутылок.

В качестве альтернативы так полюбившейся нам вишнёвке пили специфический местный напиток под названием “шпага”. Это был разбавленный дистиллированной водой чистый спирт, который регулярно выдавался авиационным техникам для протирки чего-то (типа “оптических осей”) в самолёте. Мудрые техники придумали таскать “шпагу” с аэродрома в обычных грелках, которые по несколько штук навешивались под рабочий комбинезон. Естественно, габариты человека при этом увеличивались, но часовые на КПП то ли не замечали таких изменений, то ли не хотели замечать, а, скорее всего, им просто тоже перепадало за “отсутствие бдительности”.

День раздачи “шпаги” был известен заранее, и весь наш большой барак готовился. Ситуация очень напоминала канун какого-нибудь большого советского праздника вроде Первого мая или Седьмого ноября, когда начинается весёлая суета, закупаются продукты, режутся салаты, что-то жарится на общей кухне. А предвкушение праздника, как известно, часто сладостнее самого праздника. “Шпагу” не просто ждали, её вожделели! Курсанты народ очень общительный, мы быстро подружились со всеми обитателями общежития, и местные ребята, совершенно бескорыстно и щедро делились с нами этим нектаром.

Когда в казарму ближе к вечеру прибывали заветные грелки, начиналось всеобщее веселье. Правда, праздновали не все вместе, всё же армия, порядок какой-никакой нужно соблюдать. Разбредались по комнатам, и уже своим узким кругом, с “особо приближёнными” друзьями активно потребляли волшебный напиток. Потом, через несколько часов, конечно, начиналось всеобщее братание либо в длиннющем коридоре, либо на площадке перед входом в барак, куда без конца выходили покурить сильно нетрезвые мужики. Самое интересное заключалось в том, что все, включая руководство, об этом, видимо, прекрасно знали. Во всяком случае, никаких серьёзных полётов или иных мероприятий на следующий после раздачи “шпаги” день никогда не планировалось.

Кроме вишнёвки и “шпаги”, развлечений особых не было. Не помню, чтобы мы смотрели телевизор (по-моему, он в нашем бараке просто отсутствовал). Несколько раз ездили в выходные дни на обычном рейсовом автобусе в Гомель, правда, город на меня большого впечатления не произвёл. Активно играли с лётчиками и техниками на бильярде, иногда ходили в кино, но в основном развлекались вместе со всеми на танцах. Местная дискотека устраивалась по вечерам под открытым небом на большой поросшей травой площадке, окружённой деревьями и кустами. На столбах вокруг висело несколько мощных громкоговорителей, из которых на половину Белоруссии разливались песни ставшего тогда очень популярным Юрия Антонова: “Только где ты, где ты, середина лета…”.

Не обходилось и без конфликтов, конечно. Красавцы-курсанты с нашего Восточного факультета (да ещё и из самой Москвы!) вызывали очень живой интерес у местных девчонок. Совершенно другие, отнюдь не самые интеллигентные эмоции проявляла мужская половина зябровской молодёжи. Крепкие белорусские парни не раз колотили интеллигентных москвичей. Однако курсанты и не думали сдаваться. Воспитанные в лучших традициях славного военного института, к тому же будущие офицеры(!), они с завидным упорством вновь и вновь появлялись каждый вечер на танцплощадке, демонстрируя полное презрение к опасности и продолжая своё чёрное дело по отбиванию красавиц у местной шпаны.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но в какой-то момент у нашей курсантской братии появился вожак – крепкий паренёк со странной кличкой “Железяка”. Прямо как Ермак или Стенька Разин. Уж не знаю, по какому принципу он получил такую кликуху, может, была фамилия похожа, а, может, характер железный. Так или иначе, Железяка в полном присутствии обеих сторон сразился один на один с предводителем местных агрессоров и победил!

После этого, как ни странно, наступил, реальный коренной перелом. Местные зауважали Железяку, а за ним и всех остальных курсантов. Стороны решили, что пора зарыть топор войны и выкурить трубку мира. Если настойчивость и упорство необходимы во время боевых действий, то при налаживании мирной жизни больше нужна дипломатия. А курсант ВИИЯ, он ведь не только будущий офицер, но в значительной степени и будущий дипломат. В итоге сторонам каким-то образом удалось договориться и по основному вопросу, которым, конечно, были девчонки (может, поделили их как-то?). Так или иначе, драки прекратились.

Наша “западная” группа в это “великое противостояние” не вмешивалась, мы просто мирно наблюдали весь конфликт со стороны, исходя из того, что всё равно надолго здесь не задержимся.

Когда курс нашей подготовки подходил к концу, руководство устроило несколько практических занятий. Одним из них была тренировка на катапульте. Тренажёр находился в просторном помещении, похожем на спортзал, всё того же учебного корпуса. На высокой металлической штанге было установлено пилотское кресло, которое выстреливалось вверх к самому потолку, а потом резко падало вниз, и у пола человек также резко из кресла выталкивался чем-то вмонтированным в спинку. Каждого прогнали на этом тренажёре по несколько раз, и всё время объясняли, как надо сгруппироваться, чтобы избежать ненужных проблем типа вывихов, переломов и т.п. Заканчивалось всё в каждом случае одинаково: после удара в спину, человека выбрасывало на разложенные тут же на полу маты, что называется, “мордой в землю”. Удовольствие было крайне сомнительное, а сама процедура не очень понятной. Однако нас, конечно, никто не спрашивал. Действовал приказ “Выполнять!”, мы и выполняли.

Но организовали нам и другое практическое занятие, совершенно замечательное, яркое, которое чётко отпечаталось в памяти на всю жизнь (правда, катапульта тоже по-своему запомнилась). Руководство решило, что мы должны хотя бы один раз полетать на изучаемом самолёте. План полёта включал взлёт, подъём на высоту в три километра, выполнение там “коробочки”, потом снижение до трёхсот метров, ещё одна “коробочка” и приземление. “Коробочкой” или “аэродромным кругом” называется схема захода на посадку, когда самолёт летит по прямоугольнику и выполняет четыре разворота (почему-то у лётчиков это называется именно “разворот”, а не “поворот”), а потом садится.

В процессе всего обучения мы ходили в полученных здесь же на аэродроме синих лётных комбинезонах. Теперь же нам выдали ещё и настоящие “лётчицкие” шлемы, большие, белые, с надвигавшейся на глаза тёмной солнцезащитной панелью. Кроме того, видимо, для пущей убедительности, нам было приказано весь полёт выполнять с надетой кислородной маской.

Задача заключалась в том, чтобы отработать радиообмен с землёй. Для этого, пока один из нас летал, кто-нибудь из оставшихся дежурил на аэродромной вышке, выполняя роль диспетчера. Друг с другом мы общались, конечно, на английском.

Каждый из нашей семёрки уже много раз летал в качестве бортпереводчика, поэтому терминология никаких вопросов вообще не вызывала. Другое дело сам полёт на “ТУ-22”. Всё-таки реактивный самолёт, скорости совсем другие. Не то, чтобы я очень сильно нервничал, нет. Но волнение, конечно, было. Наверное, такое же, как и перед самым первым моим полётом на “АН-12”.

…Утро в тот день выдалось солнечное и тёплое. На небе почти ни облачка. Летай – не хочу! Нас семерых построили около диспетчерской вышки и, конечно, дали очередные “ценные указания”, как же без этого. Потом дежурный старлей повёл первого к стоявшему недалеко самолёту. Остальные дружно забрались на вышку и с высоты наблюдали за взлётом. Тоже зрелище классное!

Издалека, действительно, очень похожий на истребитель, “ТУ-22” подруливает к ВПП и останавливается. Даже сквозь толстые стекла диспетчерской вышки до нас доносится мощный рёв турбин, самолёт словно приседает, затем резко срывается с места, быстро разбегается по полосе и взмывает в небо. Какое-то время мы следим за ним, но вскоре он превращается в маленькую тёмную точку, а потом и вовсе пропадает из глаз. Теперь это лишь зелёная отметка на радаре. Полёт продолжается минут пятнадцать. Потом машина приземляется, выбрасывает тормозной парашют и, прокатившись какое-то время по рулёжке, замирает недалеко от вышки. Идёт следующий из нас, и всё повторяется.

Ближе к полудню подходит и моя очередь. Замирая от волнения, я здороваюсь с пилотом, залезаю по приставной лестнице в кабину и осматриваюсь. Следом поднимается сопровождающий меня старлей. Стоя на лестнице, он помогает мне пристегнуть всё, что нужно, и на всякий случай ещё раз объясняет, как пользоваться рацией. Потом уходит и откатывает за собой лестницу. Я задвигаю фонарь кабины.

– Ну, что, курсант, – раздаётся в наушниках голос пилота, – как устроился?

– Порядок.

– Тогда поехали!

Он включает двигатель и на малых оборотах двигает самолёт к началу ВПП, а я тем временем связываюсь с вышкой и провожу обычный при взлёте обмен информацией. Наконец, мы выходим на исходную позицию, лётчик добавляет оборотов, двигатель начинает дико реветь. Самолёт дрожит и приседает, как будто его чем-то придавили к земле. Вспоминается строчка из песни Визбора: “Человек, сидящий верхом на турбине, – капитан ВВС Донцов…”. Капитаном ВВС я себя не чувствую, а вот человеком, сидящим верхом на турбине, пожалуй. Просто кожей ощущаю огромную мощь этой машины, все её бесчисленные лошадиные силы. Впечатление такое, что невероятно сильный конь рвётся из стойла на простор, а его не пускают, и он вот-вот оборвёт всякие уздечки, ремни, всё остальное, что его сдерживает, и умчится вдаль, не разбирая дороги.

Рёв двигателя достигает какой-то критической точки, пилот отпускает, наконец, тормоза и самолёт, сильно вибрируя, стремительно мчится по полосе. В кабине всё дрожит, прыгает, что-то постукивает, а меня буквально вдавливает в спинку кресла. И вдруг всё дребезжание стихает, и машина, оторвавшись от земли, взмывает вверх к облакам. Летим!

Ощущения свои сопоставить мне просто не с чем. Конечно, вспоминается, как первый раз взлетал в “АН-12”, но это совершенно не то. Всё равно, что сравнивать велосипед с “Феррари”.

Самолёт тем временем стремительно набирает высоту. Ошалев от нахлынувших эмоций, я чуть было не пропускаю свой выход в эфир, когда мы занимаем эшелон для полёта по “коробочке”. Хорошо, что информацию с земли запрашивают.

Сделав три разворота, самолёт входит в четвёртый. В наушниках раздаётся голос лётчика:

– Курсант, я сейчас снижаться начну, и у нас тут с тобой возникнет интересное явление, почти невесомость. Смотри не прозевай!

– Понял, спасибо, – откликаюсь я с благодарностью.

Машина резко, почти отвесно идёт вниз. Ощущение такое, что все внутренние органы перемещаются куда-то вверх, ближе к голове. Я поднимаю руки и обнаруживаю, что удерживать их в воздухе не требует вообще никаких усилий. Вот она, невесомость! Навстречу с катастрофической скоростью летит земля, двигатель ревёт, а руки у меня просто болтаются в воздухе. Только вот продолжается всё это, к сожалению, совсем недолго. Через несколько секунд самолёт плавно возвращается к горизонтальному полёту. Я внимательно слежу за приборами; высотомер замирает на отметке в триста метров. Заняв более низкий эшелон, мы делаем четыре положенных разворота и идём на посадку.

Моя кабина расположена на самом верху, выше лётчика, и обзор отсюда открывается потрясающий. Земля стремительно приближается, вот уже и полоса, как обычно со следами торможения, чёрными от самолётных шасси. Наконец, жёсткое касание и опять вибрация. Свистят тормоза, потом хлопок и небольшой рывок, видно, раскрылся тормозной парашют. Мы уже медленно съезжаем с полосы, по рулёжке направляемся к вышке, останавливаемся, и через несколько мгновений замолкают двигатели. Всё, полёт окончен. Жалко, с таким бы удовольствием ещё полетал!

Вылезаю из машины и с удивлением обнаруживаю, что спина-то вся мокрая. Всё-таки здорово меня пробрало. Но ощущений этих невероятных я уже никогда не забуду…

Вскоре командировка наша закончилась и мы вернулись в Москву. И вот, что интересно. Вечером в день приезда я зашёл в гастроном № 40, который располагался рядом с площадью Дзержинского (ныне – Лубянская площадь), прямо за зданием КГБ СССР (квартира, которую мы с Таней в то время снимали, была совсем недалеко). Направился в винный отдел, чтобы купить что-то соответствующее к ужину. И кого же я там встретил? Несколько своих близких друзей из нашей учебной группы! Как мужики там оказались (это же далеко от института!), сейчас уже не помню. Тут важнее другое: мы не виделись больше полутора месяцев и в первый же вечер нос к носу столкнулись не где-нибудь, а именно в винном отделе! Вот, уж, действительно, “место встречи изменить нельзя”.

Месяца через три я узнал, что “ТУ-22” в Ирак действительно перегоняли двое переводяг из нас семерых, торчавших в Зябровке: один из моей учебный группы, второй со старшего курса. Меня на эту работу по какой-то причине не пригласили. Впрочем, я особо не расстраивался. Уже навалились другие дела, другие командировки, было не до сожалений.

Буквально через месяц после нашего возвращения из Белоруссии произошло вообще из ряда вон выходящее событие: началась война…

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

Наступил октябрь 1973 года. Шестого числа на Ближнем Востоке разразилась настоящая война (“война Судного дня”), которая была очень быстротечной (всего восемнадцать дней), но от этого не стала ни менее кровопролитной, ни менее страшной. Как будто в ответ на нападение израильтян в июне 1967 года (“шестидневная война”), спустя шесть с небольшим лет, египетские и сирийские войска начали внезапное наступление на Израиль. При этом буквально через полчаса после своей атаки официальные Каир и Дамаск объявили, что именно Израиль начал эту “чудовищную агрессию”, а Египет и Сирия, мол, только защищаются. Так или иначе, военные действия велись с обеих сторон очень активно.

Война эта, конечно, стала совершенно неординарным событием в нашей бортпереводческой жизни. Хоть и длилась она недолго, но впечатлений оставила множество. Самых разных.

Наши полёты автоматически перешли в категорию “участие в боевых действиях”. Однако начальство такую трактовку не признавало, а точнее, просто не давало никаких официальных определений. Ну, летали раньше, пусть также летают и теперь, никакой разницы. Мы и летали как прежде, хотя степень риска, опасности для жизни возросла неизмеримо. В любой момент бортпереводчики вместе с экипажами могли попасть и под бомбёжку и под обстрел. Правда, справедливости ради надо признать, что случаев обстрела наших транспортных самолётов в воздухе я не припомню. Но то, что этого не случилось, совсем не означает, что такого не могло быть.

В воспоминаниях о тех событиях один из курсантов нашего института (с Востока) писал, что начальство обещало награждать бортпереводчиков за пять полётов медалью, а за десять – орденом. Я тоже об этом в своё время слышал, и ещё о том, что ребят с Запада, участвовавших в этих авиационных операциях, особенно, конечно, во время октябрьской войны 1973 года, должны были, так или иначе, наградить вообще всех. Но между словом и делом в данном случае оказалась пропасть. Конечно, кого-то наградили, но далеко не всех, и в основном это действительно были члены партии. Орден Красной звезды получил, например, командир нашей учебной группы (с первым английским), конечно, член КПСС, старший сержант Серёжа Гаврилов, который совсем недавно, к огромному моему личному и общему для всех моих друзей сожалению, от нас ушёл. То, что Сергея наградили боевым орденом, было совершенно справедливо и закономерно. Он активно и много летал, никак не меньше рядовых курсантов. И я могу с полной ответственностью подтвердить, что боевые действия его коснулись самым непосредственным образом.

Так случилось, что в те октябрьские дни, в самом начале войны наш борт приземлился в Каиро-Вэст буквально через полчаса после того, как аэродром подвергся жёсткому налёту израильской авиации, с интенсивной стрельбой и бомбёжкой. При заходе на посадку мы видели, как местные пожарные расчёты тушили догорающие самолёты и аэродромные постройки, убирали с окраин ВПП громоздкие обломки. Приземлились мы, тем не менее, без происшествий. Когда вылезли из самолёта, я увидел невдалеке группу мужиков, среди которых узнал Серёгу Гаврилова. Вот-вот должна была начаться разгрузка нашего лайнера, моё присутствие особо не требовалось, поскольку все операции уже давно были отработаны и доведены до автоматизма, и я ненадолго отпросился у командира повидаться с друзьями. Серёга выглядел необычно возбуждённым. Размахивая руками и немного путаясь в словах, он поведал мне, как совсем недавно тут всё грохотало и взрывалось. Атака с воздуха началась совершенно внезапно, никто ничего такого не ожидал. Несколько наших “АН-12” спокойно разгружались. И вдруг кто-то истошно заорал “Воздух!!!”

В небе появились несколько чёрных точек, которые через считанные секунды превратились в стремительно приближавшихся “Фантомов”. На очень низкой высоте они с диким рёвом пронеслись над аэродромом, стреляя из пушек и сбрасывая бомбы. Естественно, началась паника, народ прятался кто куда. Один молодой парнишка из какого-то нашего экипажа от страха залез под бензовоз, цистерна которого, как потом выяснилось, была под завязку заполнена топливом.

– Ну, ты представляешь, какой идиот?! – взволнованно рассказывал Серёга. – Если бы в эту машину угодил снаряд или бомба, от парня даже мокрого места не осталось бы!

“Фантомы” сделали несколько заходов и исчезли также внезапно, как и появились, оставив после себя огонь и разрушения. К счастью, из наших ребят никто особо не пострадал, но было несколько раненых из обслуживающего персонала аэродрома.

Вокруг нас валялись осколки сброшенных “Фантомами” шариковых бомб. Я тоже подобрал себе один на память: толстый кусок оплавленного металла с впаянными в корпус блестящими стальными горошинами. Серёга, продолжая рассказывать об устроенном израильтянами кошмаре, подвёл меня к парню в очках из нашего же института, но со старшего курса (к сожалению, уже не помню, как его звали). Тот с каким-то виноватым видом топтался рядом с обгоревшим “Антоновым”. Недалеко на земле валялась здоровенная, местами обуглившаяся створка грузового люка попавшего под раздачу самолёта. Парень, как сейчас помню, был одет в куртку с воротником из искусственного меха, который просто оплавился. Косясь на этот свой “бывший” воротник, ставший похожим на налепленные на куртку куски пластика, он рассказал, что стоял рядом со своим бортом на разгрузке, когда эту самую створку взрывом оторвало от самолёта, и она, ещё и горящая к тому же, дала ему по голове. Как и Серёга, он был какой-то ошалевший, в буквальном смысле пришибленный.

Ну, разве эти ребята не достойны орденов или хотя бы медалей? Опасность возникновения каких-то серьёзных неприятностей присутствовала практически постоянно во время всех наших полётов. Но, конечно, несоизмеримо она возросла во время войны Судного дня.

Сейчас, рассматривая всё это уже с высоты своего возраста и опыта, я твёрдо убеждён, что такой риск должен как-то отмечаться страной. Ведь этот самый риск и был во имя страны. Тогда-то мы особо над этим не задумывались, да и сама опасность не очень воспринималась, как реальная угроза жизни. Молодость, она и в Африке молодость. А для молодости характерно не только пренебрежение риском, не восприятие его всерьёз, но и стремление к справедливости и острое чувство отсутствия таковой. Причём ощущение того, что начальство проявило несправедливость, часто возникало по отношению не к себе, а к своим товарищам. Мы же знали и видели, кто, куда, сколько и в каких условиях летал. И кого потом награждали…

В тот знаменательный октябрь между Союзом и воюющими ближневосточными странами существовал, по сути, воздушный мост, представлявший собой не прекращающийся поток транспортных самолётов. В воздухе одновременно находилось огромное количество наших бортов; они шли и садились с минимально допустимым интервалом всего в несколько минут, быстро разгружались и часто сразу вылетали назад в Союз. Соответственно и в эфире, особенно в первые два-три дня, царил бардак. Нужно было быть очень внимательным, чтобы ничего не перепутать и не пропустить сообщение диспетчера, предназначенное именно тебе. Но и путаница и ошибки, конечно, возникали. Особенно отличались новички, те, кого, по причине нехватки курсантов с первым английским, уже ставших, по сути, профессионалами бортперевода, “бросали в пекло” сразу после прохождения в институте ускоренных курсов радиообмена. Вспоминается один яркий случай, свидетелем которого я был; совершенно чётко слышал в эфире этот диалог где-то в небе над Грецией. Ну, не я один, естественно, а большое количество ребят, находившихся тогда в воздухе в этом же районе.

Ни именем, ни фамилией этого “новенького” я не интересовался, не до того тогда было. Но на борту, судя по произношению и полному отсутствию опыта, явно работал переводяга с Востока со вторым английским. Так вот, связался он с вышкой Афин и стал бубнить в эфир:

– Афины контроль, я борт такой-то. Как слышите меня, подтвердите. Приём.

Сказал всё совершенно правильно, как учили. Вышка Афин, естественно отвечает:

– Борт такой-то слышу вас хорошо. Продолжайте.

Парень этот, вместо того, чтобы сообщить свои данные – эшелон, пункт назначения, расчётное время входа в зону, – продолжает твердить своё, на диспетчера совершенно не реагирует:

– Афины контроль, я борт такой-то. Как слышите меня, подтвердите. Приём.

Ну, Афины опять повторяют, что, мол, слышим тебя, давай сообщай свою информацию. И этот, с позволения сказать диалог, когда одна сторона то ли не слышит, то ли не понимает другую, повторился раз пять или шесть. Наконец, когда парень в очередной раз пробубнил номер своего борта, диспетчер в Афинах не выдержал и очень громко и зло крикнул в эфир, причём на достаточно чистом русском:

– Борт такой-то. Это Афины контроль. Иди на х…!!!

И “борт такой-то” затих напрочь. Родной язык парень всё-таки понял. Конечно, в эфире никто не рассмеялся. Но я очень легко представил себе картинку, как ребята в других бортах, уткнувшись носом в столики с аппаратурой или откинувшись головой на спинку кресла, сотрясаются от смеха. Как они рассказывают эту короткую историю своему экипажу, и в коллективном веселье начинает трясти уже весь самолёт.

Как этот бедолага обеспечивал связь при посадке – одному Богу известно. Но, видимо, всё-таки справился как-то. О серьёзных происшествиях или проблемах, связанных с бортпереводом, я в тот период ни разу не слышал. В абсолютном большинстве случаев курсанты работали чётко и без сбоев.

В те дни и полёты, и бортперевод, да и вся наша жизнь проходили в ускоренном, очень напряжённом режиме. Времени на отдых просто катастрофически не хватало. Постепенно накапливалась усталость, внимание и восприятие окружающей действительности притуплялись, что могло привести к нехорошим последствиям. Нужно было как-то с этим бороться. Казалось бы, самое простое и доступное средство – это сон. Однако возможность поспать часто оказывалась под большим вопросом. Вспоминается случай, когда пришлось работать почти без сна три дня к ряду.

Шла вторая неделя октября 1973 года, боевые действия между арабами и израильтянами были в самом разгаре. Соответственно возросла и интенсивность полётов нашей транспортной авиации. Несмотря на то, что военное руководство задействовало практически все имевшиеся в ВИИЯ курсантские ресурсы, бортпереводчиков всё равно не хватало. Поэтому более опытным ребятам приходилось летать почти без перерывов. На тот момент мы уже больше недели кантовались в Венгрии, до Москвы не долетали. Менялись экипажи, самолёты, а переводяги были в основном одни и те же. Нас просто перебрасывали с одного борта на другой.

В тот раз за пару дней я успел два раза слетать в Египет. В перерыве между рейсами всякие инструктажи, знакомство с экипажем, подготовка к полёту, переезды с место на место и т.п. На то, чтобы просто отдохнуть времени практически не оставалось. Вернувшись из второго полёта, я решил, что, наконец, уже можно расслабиться и отоспаться. Но не тут-то было. Поступил приказ срочно собираться и лететь в Сирию.

От недосыпа голова стала совсем дурной. Загрузились в самолёт, я с трудом дождался взлёта, а потом просто вырубился на лавочке в кабине для сопровождения, подложив под голову свою же сумку с вещами. Часа через два меня разбудил радист:

– Поднимайся, курсант! На работу пора, твоя очередь. Из зоны Дубровника выходим.

Я с трудом разлепил глаза и пересел за его стол в пилотской кабине, а он, соответственно, занял моё место на лавке.

До Алеппо всё отработал нормально, хотя, по-моему, так до конца и не проснулся. Там часа три разгружались и сразу в обратный путь. Никакого отдыха, естественно, не получилось.

Надо сказать, что в этот период мы в каждом рейсе вывозили с собой в сторону Союза каких-то пассажиров. Были и военные, у которых закончилась командировка, или просто летящие на родину по делам. Но основной контингент составляли гражданские лица, работники разных специальностей, которые убегали от ужасов войны, причём многие с детьми. А народу нашего в ту пору и в Ираке, и в Сирии, а особенно в Египте находилось очень много.

В тот раз ситуация сложилась какая-то особенная: весь наш отсек для сопровождающих лиц был просто под завязку забит людьми, главным образом, женщинами и ребятишками самого разного возраста. Вещи, естественно, сложили в трюме, а вот человека там перевозить было нельзя, поскольку трюм во время полёта не герметизировался. Но даже и без вещей в отсеке буквально яблоку негде было упасть; сидели и на скамейках и на полу, везде, где только можно.

Я отработал свою часть маршрута, уступил рабочее место штатному радисту, можно отдыхать. И тут до меня дошло, что расслабляться-то просто негде. Не говоря о том, чтобы лечь, даже сесть было совершенно невозможно. Я стал пробовать всякие варианты. Сначала попытался приткнуться рядом с кем-нибудь на одной из двух лавок, ничего не вышло. Потом встал, прислонился к двери в грузовой трюм и постарался задремать. Опять не получилось: спать стоя, как боевой конь, я не умел. Промучившись какое-то время, вернулся в пилотскую кабину и кое-как уселся в узком пространстве на полу позади кресла радиста, причём вытянуть ноги не вышло, просто уже элементарно не осталось места. Откинулся головой к стенке металлического шкафа за спиной и опять попытался уснуть, чётко понимая, что никакого более подходящего места я уже не найду. Вроде бы получилось, ненадолго задремал, но тут же опять проснулся. Так продолжалось весь остаток нашего полёта. Совершенно мутное сознание проваливалось куда-то и отключалось, но через несколько минут опять возвращалось в действительность. Никакого облегчения при этом я не чувствовал, спать дико хотелось по-прежнему.

Закончился этот кошмар только, когда мы приземлились. Очень хотелось остаться в самолёте, никуда вообще не выходить, а просто тихо лечь на лавочку вдоль борта и спать. Пусть бы меня прямо здесь и закрыли на пару дней. Но никто меня на борту, конечно, не оставил. Пришлось тащиться в очередное общежитие, где, уже вообще ничего не соображая, я еле добрался до свободной койки, рухнул в неё и проспал больше суток. Слава Богу, никто меня не трогал.

Вспоминая эти мои мучения, я думаю о том, что, видимо, именно такие ощущения должны быть у человека в какой-нибудь жестокой тюряге, когда к нему применяют пытку сном, вернее, отсутствием сна. Удовольствие гораздо ниже среднего. Спасибо, что не спать трое суток подряд случилось только однажды. Но и этого раза оказалось вполне достаточно, чтобы помнить о нём всю жизнь…

Все, кто из нашей учебной группы вообще “летал”, в тот период из командировок практически не вылезали. В подавляющем большинстве случаев, как я уже упоминал, полёты начинались и заканчивались в Венгрии. В самом начале военных событий нас отправили туда из Москвы группой, а потом уже на месте распределяли по экипажам. Возвращались мы после полётов в ту же Венгрию, где немного отдыхали, если представлялась такая возможность, и опять летели на Ближний Восток или в Африку. Дома появлялись крайне редко, да и то совсем ненадолго.

На тот момент, будучи курсантом четвёртого курса, я жил уже не в казарме, а дома. Жена моя, Таня, тоже была студенткой, на отдельную квартиру стипендий наших не хватало, и мы снимали комнату в коммуналке с длиннющим коридором, общей кухней и иными “местами общего пользования”. Кроме нашей, там находились ещё четыре комнаты, которые занимали две семьи примерно наших лет и ещё две одинокие женщины пожилого уже возраста, являвшиеся полной противоположностью друг друга, как “плюс” и “минус”.

Одна из них – Валентина Николаевна, была яркой представительницей старой московской интеллигенции. Худощавая, подтянутая, хоть и бедно, но аккуратно одетая, с всегда причёсанными седыми волосами. Несмотря на свою крошечную пенсию, умудрялась ещё и подкармливать забегавшую к ней время от времени внучку-студентку. Характером она отличалась жёстким, но по своей сути человеком была очень добрым и отзывчивым, мы часто вспоминаем её с теплотой и нежностью.

Вторая – Вера Дмитриевна, приехала в Москву откуда-то из украинской глубинки. Огромная фигура с маленькой головой, неряшливая, безграмотная и злая. По любому поводу любила вызывать участкового милиционера.

(Ассоциации…

Ни у кого из наших близких друзей-курсантов собственной жилплощади тогда ещё не было, ребята в основном жили с родителями. А общаться вне службы, конечно, очень хотелось, причём лучше где-нибудь на нейтральной полосе, без пристального родительского внимания. Соответственно, из нашей отдельной комнаты практически не вылезала развесёлая курсантская компания. Но “фактор соседки” необходимо было учитывать. Поэтому, когда у нас в комнате вечером начинались громкие разговоры и песни под гитару, Вере Дмитриевне в качестве взятки за то, чтобы она дала нам спокойно посидеть и не тревожила по пустякам органы внутренних дел, выдавалась отдельная миска салата…)

В период, когда шла октябрьская война, в прессе, безусловно, публиковались какие-то небольшие сообщения на тему боевых действий. Но никто в таких статьях, конечно, не распространялся об участии Советского Союза и уж тем более о каких-то там бортпереводчиках. Однако жену мою этот вопрос, безусловно, сильно волновал, и время от времени она обсуждала его с соседями на общей кухне нашей коммуналки. Вера Дмитриевна в дискуссиях участия не принимала, поскольку вообще не понимала, о чём речь.

Информацию она черпала не только из кухонных дебатов, но и из телефонных разговоров, которые очень любила подслушивать. Комната её находилась прямо напротив висевшего на стене единственного в квартире телефона. Будучи крайне любопытной, Вера Дмитриевна дверь в свою комнату никогда не закрывала. Там была просто натянута занавеска, которая абсолютно не мешала распространению звука. К тому же, когда разговор её особо заинтересовывал, она просто подходила к дверному проёму и, встав прямо за этой занавеской, через которую прекрасно просматривался её несуразный силуэт, откровенно слушала.

В том октябре жена моя часто общалась по телефону с супругой нашего командира Серёжи Гаврилова – Аллой. Никто из моих близких друзей по учебной группе в то время ещё не был женат, исключение составлял Серёга. Однажды Алла позвонила и, плача, стала рассказывать о дошедших до неё слухах, что Сергея где-то на Ближнем Востоке ранили. Связи с ним, конечно, никакой не было (мобильные телефоны ещё и не проектировались даже), выяснить Алла ничего не могла, поэтому просто делилась переживаниями с моей женой, которая, в свою очередь, волновалась за меня, поскольку я тоже был в командировке и там же, где Серёга, по сути, на войне.

Моя Таня в этом телефонном разговоре громко охала и причитала вместе с Аллой:

– Да неужели ранили?! Ну, да, стреляют же, бомбят… Алл, не переживай, всё хорошо будет. У меня Андрей тоже там, и я тоже очень волнуюсь, но, видишь, держу себя в руках. Успокойся, пожалуйста. Война эта должна скоро закончиться, все вернутся домой, всё будет хорошо. Ничего там с Серёгой не случилось, не волнуйся и не думай об этом вообще…

Естественно, такой важный разговор Вера Дмитриевна не подслушать просто не могла. Похоже, он запал ей в душу, и она даже с кем-то консультировалась, мол, правда ли всё это? Так или иначе, выйдя через пару дней на общую кухню, она ткнула пальцем в мою жену и грозно, изобличая в ней провокатора, который распускает слухи и только зря будоражит народ, в присутствии всех соседей громко и сурово заявила:

– Ото, Танька, ты всё говоришь война, война. А я у людей спрашивала, ото никакой войны и нету!

Но война, между тем, шла, причём очень активно. В какой-то момент был получен приказ летать только ночью, когда опасность атаки или бомбёжки со стороны израильтян, конечно, снижалась. После того, как самолёт пересекал полосу прибоя Средиземного моря и летел уже над сушей, в ночной темноте открывалось зрелище хоть и печальное, но впечатляющее. Привычных мирных огней городов и посёлков, световых пунктиров улиц и автомобильных трасс не было вовсе. Всё было погашено в целях маскировки. Но зато повсюду на земле полыхали пожары. С высоты многие из них были похожи на догорающий костёр: то тут, то там вспыхивали тлеющие угольки. Ярким огнём выделялись нефтебазы, где пламя освещало непонятно как уцелевшие огромные белые цилиндры топливных ёмкостей.

Садились тоже в кромешной тьме. Огни вдоль полосы вспыхивали буквально на несколько минут, когда самолёт заходил на посадку и был уже совсем рядом с ВПП. После приземления они тут же опять гасли. Дальше движение машины по рулёжкам проходило под руководством специально выделенных людей, которые указывали нужное направление с помощью жезлов, горящих тусклым тёмно-синим светом, едва различимых в темноте.

Помню связанный с этим один курьёзный случай, который произошёл в том памятном октябре в аэропорту Дамаска.

Когда мы заходили на посадку, шёл третий час ночи. Всё проходило в штатном режиме, если полёт во время войны можно назвать “штатным режимом”. Радист нашего борта, как это делали и многие другие, удлинил провод наушников. Я активно пользовался этим, и вместо того, чтобы при посадке сидеть, уткнувшись носом в столик с мигающими радиоприборами, стоял между спинками кресел бортинженера и второго пилота и, не забывая общаться с диспетчером на вышке, наблюдал, как проходило наше снижение к земле. Хотя разглядеть что-то в кромешной тьме было очень сложно. Картина складывалась необычная для глаз, привыкших к совсем другим аэропортам – залитым ярким светом и от этого каким-то радостным. Но ничего не поделаешь, как говорится, “на войне как на войне”. Между прочим, до Голанских высот, где шли ожесточённые бои, всего-то сорок километров. Полоса зажглась только тогда, когда мы были уже метрах в трёхстах от неё.

Садимся нормально, доезжаем до конца полосы и подсветку тут же выключают. Сквозь темень едва различимы несколько ребят с синими фонарями. Вернее, ребят-то как раз не видно, только фонари, которые как будто парят в темноте. Мы медленно двигаемся за этими синими указателями. Вдруг они пропадают куда-то, и в этот же момент, из своего прозрачного колпака истошно орёт штурман:

– Стоооп!!!

Самолёт тут же останавливается.

– Олег, что случилось? – интересуется командир.

– Да мы на осветительную мачту почти наехали! Ну, кто так движеньем руководит?! Козлы, мать их…!

Командир глушит двигатели и в наступившей тишине спрашивает:

– Где, Олег?

– Правое крыло.

Мы дружно вылезаем из самолёта и идём к правому крылу.

– Ну, точно, – констатирует второй пилот, задрав голову вверх. – Не больше метра до мачты. И прямо посередине крыла. Хорошо Олег такой глазастый, а то бы…

Ребята с синими фонарями куда-то испаряются. Правильно, они явно допустили ошибку, и за неё кому-то надо отвечать. Вот они и смылись от греха.

Через несколько минут из темноты выныривает открытый джип, фары которого в целях маскировки чем-то закрыты или замазаны краской таким образом, что светятся только небольшие щёлки. Из него вылезают два сирийских офицера и начинают выяснять, что случилось, а я перевожу. Они долго крутят головами, мол, ну надо же! Ситуация действительно складывается нештатная и сложная: заднего-то хода у самолёта нет. Ещё минут пять офицеры о чём-то оживлённо беседуют между собой, а потом садятся в джип и, не сказав нам ни слова, газуют в ночь.

Проходит ещё минут пятнадцать, никто так и не появляется, причём нет даже обычной бригады для разгрузки самолёта. Наконец, слышится какой-то странный, нарастающий гомон, и из темноты, со стороны административных зданий аэропорта появляется большая толпа военных, в основном рядовых, с множеством карманных фонариков. Человек сто пятьдесят, не меньше.

Мы стоим у самолёта и молча наблюдаем, не понимая, что происходит.

Тем временем, прибывший вместе с этой толпой офицер громко отдаёт гортанные арабские команды, и военнослужащие рассредоточиваются вдоль бортов нашего лайнера, справа и слева. Когда все занимают свои позиции, офицер опять отдаёт команду, и эти ребята начинают… толкать самолёт! Назад, от осветительной мачты.

Картина, я вам скажу! Ничего подобного в жизни не видел. Конечно, мне не раз приходилось наблюдать, как несколько человек толкают легковой автомобиль и даже грузовик. Но не самолёт же! К тому же тяжело загруженный. Солдаты, облепившие наш большой воздушный корабль, кажутся маленькими муравьями. Но самое интересное заключается в том, что им удаётся-таки сдвинуть “Аннушку” с места и покатить дальше!

Наш экипаж молча курит в сторонке, не участвуя в этом массовом безумии. Штурман лишь выразительно смотрит на командира и качает головой. Тот в ответ улыбается:

– Ну, пусть развлекаются, если им так нравится. Непонятно, чего они тягач сюда не пригонят. Было бы как-то логичнее. Да и проще, наверное.

Штурман ничего не отвечает, только пожимает плечами. С нами военные опять никак не общаются. Ни слова не говорят, как будто бы экипажа вообще рядом нет.

В итоге самолёт откатывают от злополучной мачты метров на пятьдесят. Офицер, взмахнув рукой, снова отдаёт какую-то громкую команду, и все полторы сотни бойцов тут же отлепляются от металлического корпуса и с радостными возгласами хлопают в ладоши. Продолжая аплодировать самим себе, громко обмениваясь впечатлениями, смеясь и что-то выкрикивая, вся эта развесёлая толпа не спеша удаляется туда, откуда появилась. Конечно, повод для всеобщего ликования налицо: они на “отлично” выполнили тяжёлую, в прямом смысле, и в чём-то даже боевую задачу.

– Как дети, честное слово, – молвит им вслед командир…

…До того, как мы получили приказ о полётах исключительно в ночное время, самолёты обычно садились в том же Дамаске или в Каире во второй половине дня. Над Средиземным морем летели ещё при свете солнца. Внизу на синей морской глади, проявляя, я бы сказал, большое любопытство к разгорающейся арабо-израильской войне, дрейфовали корабли знаменитого Шестого флота США. Особенно хороши были авианосцы.

Эти стальные махины всегда поражали моё воображение. Как на корабле, пусть даже и очень большом, может разместиться целый аэродром?! Просто уму непостижимо! В своё время в институте я очень увлёкся авианосцами и морской авиацией и даже писал курсовую работу об особенностях применения этих кораблей и их самолётов в локальных конфликтах. Но сейчас не об этом.

Мы сверху много раз наблюдали, как внизу с авианосцев взлетали американские истребители. Очень красивое зрелище! Некоторые из них, набрав нужную высоту, вплотную приближались к нашему “АН-12”. Они повисали буквально в десятке метров от нас. Было отчётливо видно, как пилоты махали рукой, показывали вытянутый вверх большой палец. Иногда американцы настраивали свою рацию на нашу волну и что-нибудь говорили. Обычно какие-нибудь широко известные слова или выражения на ломанном русском, какие-то шутки, приветствия. Причём без грубостей, наоборот, даже как-то радостно, по-доброму. И у них было очень хорошее и, главное, мощное радиооборудование; слова звучали чётко и громко, полностью забивая остальной эфир, как будто говоривший человек находится в метре от тебя. Кстати, известны случаи, когда штатовские лётчики даже помогали нашим бортпереводчикам связаться с диспетчером.

Американцы уравнивали свою скорость со скоростью нашего самолёта и какое-то время просто нас сопровождали. Никаких конфликтов с ними не возникало, во всяком случае, у меня их никогда не было, и я о таких не слышал. Вообще эти американские истребители представляли собой очень любопытное, даже какое-то диковинное зрелище. На фюзеляже и плоскостях, помимо традиционных белых пятиконечных звёзд и всяких эмблем, присущих тому или иному авиаподразделению, у многих были нарисованы самые разные животные: от орлов и альбатросов до медведей, тигров, пантер и тому подобных зверей. Причём всё это оформлялось яркими, сочными красками. Сильный контраст с блёкло-серой расцветкой нашего лайнера.

Конечно, выглядело красиво и даже как-то вызывающе. Но на самом-то деле, насколько я знаю из опубликованной информации, американцы в тот период чувствовали себя в Средиземном море не очень уверенно, поскольку им противостояла серьёзная группировка советских военных кораблей. Опять же из некоторых публикаций известно, что в какой-то момент развития боевых действий командование США готовило (и, вроде бы, даже отдавало) приказ о том, чтобы с использованием “грубой” военной силы перекрыть каналы поставок техники из Советского Союза. Выполнение такого приказа вполне могло бы привести к войне между двумя великими державами со всеми вытекающими последствиями. Соответственно, в этом случае предполагалась и атака тех же американских истребителей на наши “АН-12”, где работали бортпереводчики из ВИИЯ. Слава Богу, и та и другая сторона в итоге проявили благоразумие и не довели ситуацию до критической точки.

Но мы ничего этого тогда не знали, просто выполняли приказы и делали то, что должны были делать. А незнание порождало и непонимание реальной ситуации. Честно говоря, поначалу вся эта война представлялась каким-то большим приключением. Ведь из самолёта не разглядишь, как там, на земле гибнут люди. Это уж потом, когда своими глазами увидел разрушенные здания, чёрную ночную землю вообще без электрических огней, освещаемую только всполохами пожаров, услышал рассказы ребят о наших сгоревших самолётах и раненых лётчиках, когда встретил в Каиро-Вэст ошалевшего от бомбёжки Серёгу Гаврилова, отношение поменялось…

В итоге война эта, конечно, закончилась, как, впрочем, и всегда заканчиваются все войны. А жизнь продолжилась, у всех по-разному. Я в последний раз слетал бортпереводчиком незадолго до наступления нового 1974 года. Через три месяца после этого меня направили в командировку в Африку, и началась совсем другая история. Возможно, я ещё об этом расскажу…

ПАМЯТЬ

Подавляющее большинство наших полётов в 1972-1973 годах приходилось на Египет, Сирию и Ирак, то есть, на те страны, которые активно участвовали как в противостоянии Израилю, так и в войне с ним. Некоторые ребята с нашего курса летали еще в Йемен, но я сам там не был ни разу. Ну, и, естественно, Венгрия, использовавшаяся как перевалочная база, которую мы тогда уже практически перестали считать заграницей.

Помимо этого, много летали и по Союзу. Благодаря нашим командировкам, побывал я в эстонском Тарту, в Паневежисе и Шяуляе в Литве, белорусских Витебске и Гомеле, в грузинском Тбилиси, украинской Одессе, туркменском Мары, в чисто российском Энгельсе, во Пскове и других городах нашей родины, которая в то время была совсем уж необъятной. Не везде, конечно, удавалось бывать в городе, в основном всё ограничивалось только территорией аэродрома или авиабазы. И всё-таки от каждого из этих мест остались какие-то воспоминания.

Например, в Тбилиси и Одессе обычно делались совсем короткие остановки, в основном для дозаправки, а потом сразу летели дальше. Но однажды, уже не помню, по какой причине, в Тбилиси пришлось задержаться до следующего утра. Спать не получилось совсем. Вроде бы и ночь, самолёты не летают, но аэропорт грузинской столицы оказался совершенно неугомонным. Гостиница, где нас поселили, располагалась впритык к зданию аэровокзала, и женщина-дежурная через каждые несколько минут делала какие-то объявления, которые через громкоговорители транслировались на весь аэропорт (а у меня было ощущение, что их слышит и весь Тбилиси). С милым грузинским акцентом она во всю мощь динамиков объявляла: “Гражданка Данишвили, срочно пройдите к дежурному по аэровокзалу”. Через минуту: “Повторяю. Гражданка Данишвили…”. Проходит ещё несколько минут: “Водитель Вирсаладзе, вас ждёт начальник охраны у главных ворот. Повторяю…”. И так всю ночь.

Небольшой литовский городок с уютным снежно-зимним названием Паневежис запомнился тем, что как-то вечером мы с другом Геркой, залетев туда по дороге на Ближний Восток, приняли немало пива и пошли в клуб авиабазы на танцы. Пришли, как оказалось, раньше времени. В клубе было всего несколько человек, а на сцене разложены инструменты местного вокально-инструментального ансамбля, и никого рядом. Забрались на сцену, я взял в руки электрогитару (кстати, играл на этом инструменте в первый и в последний раз в жизни), и мы грянули на английском страшно модную тогда песню Роллинг Стоунз “Satisfaction”. Со слухом и голосами у нас было напряжённо, но отсутствие и того и другого компенсировалось безрассудной смелостью и азартом. Подходившие в клуб молодые люди, естественно, ничего такого не ожидавшие, просто открывали рты. Надо сказать, что в тот вечер на танцах мы с Геркой пользовались повышенным вниманием местных девчонок.

Тёплые воспоминания остались от Тарту. Правда, не от самого города, а от штурмана нашего экипажа, с которым вместе летали в Египет. Звали его Николай, и мы как-то быстро подружились. На следующий день был мой вылет в Москву, но в тот вечер мы задержались в Тарту, где Коля и жил и служил в местном авиаполку. Он пригласил меня в гости к себе домой, познакомил с женой, и мы очень славно провели время.

Вообще, нужно сказать, что практически все без исключения авиационные ребята, с которыми мне довелось летать или просто общаться в тот период, оказались на редкость хорошими мужиками. Отсюда у меня сложилось очень какое-то тёплое впечатление и обо всех лётчиках. Не помню никаких скандалов, грубостей, пренебрежительного отношения, надменного тона с их стороны. Наоборот, ребята всегда старались как-то помочь, поддержать, поделиться тем, что у них было.

Собственно, я считаю, что лётчики такими и должны быть. Всё-таки профессия непростая, требует серьёзных знаний, постоянного повышенного внимания во всех действиях, какой-то обострённой интуиции. К тому же здесь необходима выдержка, уравновешенность, умение быстро ориентироваться и принимать правильные решения в сложных ситуациях. А вероятность возникновения таких ситуаций в лётной практике гораздо выше, чем во многих других профессиях. Мне кажется, человек с примитивными мозгами лётчиком быть не может просто по определению.

Ну, и, конечно, это на редкость коллективная работа. В чрезвычайных обстоятельствах требуются слаженные действия всего экипажа целиком. Сама жизнь подталкивает ребят к добрым и уважительным отношениям между собой. Иначе в какой-то сложный момент без поддержки друзей можно просто и не выжить.

Так или иначе, отношения с лётным составом у меня всегда складывались как надо. К сожалению, совсем не часто доводилось летать с одними и теми же экипажами. Но несколько раз такое было. И мужики встречали меня просто как родного. Конечно, общая работа сама по себе сближает людей, а уж когда она к тому же и связана с риском, тут и говорить нечего. Поэтому ничего, кроме благодарности, я к этим ребятам никогда не испытывал и не испытываю.

Всё то же самое в полной мере относится и к моим друзьям по ВИИЯ. Учиться в институте и одновременно служить в армии было нелегко. И здесь, как и в лётной работе, требовалась большая взаимовыручка, уверенность в том, что в любой момент можно положиться на того, кто рядом с тобой. Конечно, всякое бывало, но по большому счёту с друзьями мне сильно везло. Окружали меня в основном очень хорошие, порядочные и надёжные ребята, а то, что не соответствовало критериям суровой курсантской жизни, отсеивалось по дороге.

В своё время наша большая бортпереводческая эпопея произвела на меня сильное впечатление. А с годами появилось ещё и ощущение причастности к важному государственному делу. Мало того, возникло чувство гордости за всё, что мы делали в тот период вместе с друзьями-курсантами из славного ВИИЯ. Вообще, очень хорошо и правильно, когда у человека есть причины гордиться своим прошлым. И своими друзьями.

Правда, тогда, больше сорока лет назад, всё, связанное с институтом, с бортпереводом, воспринималось не как что-то особенное, не как предмет гордости, а как нечто само собой разумеющееся. Может, потому, что оно ещё не стало прошлым. Не было такого ощущения, что мы принадлежим к какой-то там “высшей касте”, элите Советской Армии. Или что наш бортперевод – это  какая-то очень опасная, важная и потому почётная работа. Начальство так не считало, а мы сильно и не задумывались. Такова была наша жизнь, ничего особенного, необычного. Соответственно, и в общении с ровесниками из других вузов это почти никак не проявлялось. Ну, разве что иногда в увольнении форсили перед девчонками, чтобы привлечь к себе внимание. Кроме того, за очень редким исключением, никто из ребят никогда не подчёркивал, что у него какие-то крутые родственники или связи. Основная масса никакими преимуществами в институте не пользовалась, все были равны перед начальством и уставом – просто курсанты и всё. И это нас тоже сближало.

Жизнь сложилась так, что я, к сожалению, уже сто лет не виделся со своими друзьями по ВИИЯ. Но когда наш курс собирается ежегодно в конце ноября, я всегда мысленно с ними. Очень благодарен вам, ребята, и всем вместе и каждому в отдельности. Не за что-то конкретное, а просто за то, что вы были в моей жизни и составляли очень важную её часть.

Наверняка многих уже не узнать, столько лет прошло. Но в памяти все остались молодыми курсантами, моими друзьями. И те, кого уже сегодня нет с нами – и Сережа Гаврилов, и Володя Предвечнов, все, кто ушёл, светлая им память. И ныне здравствующие – дай им Бог крепкого здоровья и долгих лет жизни.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вот, что хотелось бы ещё сказать напоследок.

Через пару месяцев после того, как я окончательно отлетал своё в качестве бортпереводчика, меня вызвал к себе начальник курса. (Надо признать, что всё самое интересное в тот период, все крутые повороты в жизни, включая и те, что были не в лучшую сторону, начинались именно с таких вызовов.) Как обычно, майор был немногословен:

– Ну, что, поедешь в длительную командировку? Мы тебе диковинную страну подобрали, в самом центре Африки, на экваторе, никто из наших там ещё не бывал. Давай, готовься.

Эта новость вызвала у меня сильно противоречивые эмоции. С одной стороны, Африка, экватор, экзотика, новые впечатления, всё необычно, интересно. С другой стороны, прошёл всего год, как у меня появилась жена. Все чувства обострены, никак не хочется расставаться с ней надолго. Но… Всё-таки это армия, приказ есть приказ. Теоретически я, наверное, мог бы и отказаться. Однако совсем не факт, что после этого меня всё равно не послали бы куда-нибудь, и, скорее всего, это оказалось бы уже совсем не такое экзотическое место. В итоге согласился, конечно.

В Африке я пробыл ровно год, работал переводчиком с группой советских военных специалистов по бронетанковой технике. Вернулся в марте 75-го, уже в другой коллектив; все мои друзья по языковой и учебной группе перешли на следующий курс. А буквально через неделю загремел почти на три месяца в Военный госпиталь имени Бурденко. Проблема со здоровьем, наметившаяся ещё до командировки, в Африке обострилась. Требовалось серьёзное лечение.

В этот момент чуть не произошла катастрофа: начальство приняло решение отчислить меня из ВИИЯ после окончания четвёртого курса по здоровью. Проблема была с правым плечом, оно сильно болело. До меня довели следующую формулировку: “Раз болит правое плечо, значит, не можешь носить автомат, и, соответственно, в армии тебе делать нечего”. Логика жёсткая и убойная, как сам автомат Калашникова.

Выручил третий (и последний) звонок моего деда руководству института, который, скажем так, помог разобраться с “досадным недоразумением”. Я не воспринимаю это как какое-то проявление блата. В тот момент очень требовалась помощь. Уверен, что в такой ситуации каждый разумный человек использовал бы все имеющиеся у него возможности (хотя, конечно, согласен, они у всех разные). Но в данном случае и инициатива-то исходила совсем не от меня, я вообще был не в курсе до самого последнего момента. Наоборот, совершенно не рассчитывая на такой вариант, всерьёз рассматривал возможность перевода в обычный гражданский ИНЯЗ, причём с потерей года. Но помощь пришла и очень своевременно. В итоге руководство вопрос решило, и мне дали возможность отучиться в институте до конца безо всяких переводов. Очень благодарен за это деду и всегда помню об этом.

К тому же и наш пятый курс был не совсем обычным. Таких ребят, как я, то есть, направлявшихся за время учёбы (в основном с четвёртого курса) в годичные командировки, набралась целая группа. Начальство решило приравнять этот командировочный год к полугодию учебы в институте. Ведь это была настоящая практика в войсках, хоть и за рубежом. Соответственно, пятый год обучения мы прошли за шесть месяцев и выпустились в декабре 75-го, а не в июне, как большинство моих друзей по прежнему курсу.

Любопытно, что, по сути, одним и тем же приказом мне присвоили звание лейтенанта и тут же уволили в отставку (а не в запас). И, таким образом, я оказался чуть ли не единственным во всей Советской Армии лейтенантом в отставке. Когда я оформлял соответствующие бумаги в районном военкомате, мне предложили выплачивать военную пенсию (по тем временам довольно солидную). И обосновали это тем, что я её вполне заслужил, поскольку проблема со здоровьем возникла у меня именно в тот период, когда я находился в рядах нашей славной армии.

От пенсии я отказался. Очень уж не хотелось чувствовать себя пенсионером в двадцать четыре года. Решил, что сам со всем этим справлюсь, а безо всякой пенсии морально будет легче. И никогда потом об этом решении не жалел, даже в моменты возникавших время от времени финансовых сложностей.

В начале 1976 года я опять пошёл на работу в тот же Конъюнктурный институт, в котором трудился год до поступления в ВИИЯ. Но теперь у меня было высшее образование, и взяли меня уже не курьером, а младшим научным сотрудником. Отработал там четырнадцать лет, дорос до старшего научного сотрудника, стал почти профессиональным экономистом, и был направлен в длительную командировку в советское (тогда ещё) торговое представительство в Канаде. Оказалась она настолько длительной, что продолжается и по сей день. Правда, уже не как командировка, а как обычная жизнь.

В итоге всё, конечно, сложилось. Не так, как когда-то хотелось, но… Того, что прошло, уже не изменить. Можно только оценивать.

Любые действия человека дают ему определённый опыт. Вопрос в том, как его использовать. Зависит, наверное, и от конкретного опыта, и от ситуации, да и от тебя самого. То, чему меня учили в ВИИЯ в области сугубо военных дисциплин, мне точно не пригодилось. Просто потому, что после окончания института я больше ни дня не служил в армии. Зато много раз выручали полученные знания английского и навыки переводческой работы. Так получилось, что переводом я занимался, по сути, всю жизнь. Устным, письменным, синхронным, всяким. И сейчас работаю переводчиком, во многом благодаря одному из своих близких друзей по ВИИЯ. Очень люблю эту работу и считаю её одной из самых интересных и достойных. Хотелось бы думать, что делаю её достаточно профессионально. В итоге никаких других чувств, кроме большой благодарности, у меня к нашему военному институту на сегодняшний день не осталось.

Времена меняются, и мы вместе с ними. Но всё-таки остаётся что-то такое, что всегда с нами, над чем время просто не властно. У каждого человека наверняка есть в жизни такой период, который он хотел бы прожить ещё раз. У меня это именно те полтора с лишним года, о которых здесь написано.

Такая, вот, история…