Миниатюра
Стояла прохладная осень 1982 года – мой первый год в Афгане. Взвод 444-го афганского полка спецназ под командой капитана Бородача сидел на склоне горы Фарубаль. Это внизу, в долине реки Панджшер осень была прохладной. На Фарубале, на высоте 4600 метров стоял лютый холод – где-то градусов 10 мороза, дул лютый ветер, и люто хотелось домой в СССР. На полпути к вершине горы находился наш пост. На голом скальном пятачке выложили камнями полуметровой высоты периметр, внутри которого был вход в естественную пещеру размером примерно на отделение солдат. С поста открывался великолепный вид на долину реки Панджшер. На посту всегда находились корректировщики огня артиллерии и авианаводчики, с помощью которых управлялся огонь довольно большой группировки советских и афганских войск, разбивших лагеря в долине. Подобраться незаметно к советскому десантному батальону и афганскому гарнизону было почти невозможно – сверху были видны все подходы к долине.
«Духам» этот пост был, как заноза!
Над постом подьем переходил почти в отвесную стену, которая вздымалась еще примерно на 1000 метров. С вершины этой стены душманы выпустили по посту около сотни минометных мин. Но ни разу не попали! На этих высотах постоянно дули такие свирепые ветра, что мины относило во все стороны от цели, и за тысячу с лишним метров полета они отклонялись от поста метров на 300-400. В конце концов «духи» сдались и перестали тратить впустую боеприпасы. Месяца за полтора до этого дня они сделали одну безуспешную попытку подобраться к посту. Рано утром, еще затемно сработала одна из сигнальных мин на северной стороне минного кольца. Часовой немедленно принялся поливать склон из пулемета и заставил группу отважных (не сказать сумасшедших!) моджахедов залечь за камнями. Пост продержал «духов» на животах до рассвета, а с первыми лучами солнца по группе сработала артиллерия из долины. Шестерых душманов разметало по скалам, одного ранило и еще почти пол-дня по нему стреляли с поста, уже чисто для развлечения, высматривая в мощный стереоскоп: «Шевелится? Нет, уже перестал… А-а, нет еще шевелится! Вот сука!» Часам к трем дня, что бы завершить дело до темноты его, наконец, добили метким выстрелом и для верности накрыли еще одним залпом «НОН» из советского батальона. Несколько дней после этого саперы по метру восстанавливали порушенные минные заграждения.
И вдруг одним ясным днем пост замолчал. Он не отвечал на позывные по радио, не откликался на сигнальные ракеты. Его пытались рассмотреть с истребителей, доложили, что флажок на постом по-прежнему виден, но никакого движения внутри не замечено.
Для выяснения ситуации к посту пошел взвод под командой капитана Бородача. Мы вышли рано утром, еще затемно. Переправляясь по шаткому мосту через реку Панджшер, я провалился между планок моста и набрал в ботинок ледяной речной воды. Задрав ногу к небу, я вылил воду из ботинка – по большей части себе же в штаны – и мы рванули дальше – времени не было даже на то, что бы сменить носки. В километре от реки, когда тропинка уже начала было круто поворачивать от речки в гору солдат метрах в семи впереди меня наступил на мину. Оглушительная вспышка и град щебня на мгновение ослепили меня. Я брякнулся на спину, замерзшими мокрыми пальцами пытаясь сдвинуть предохранитель автомата и, передвигаясь боком по земле, попытался сползти с тропы в сторону реки, ожидая града пуль. Я сполз метра на два и, наконец, сумел развернуться лицом к склону. Едва не сорвав ноготь, я все же сдвинул предохранитель в положение «АВ». Только что, едва не задев меня, мимо пролетел ботинок солдата, настолько близко, что я – хотя и оглушенный ударом взрыва – успел разглядеть его болтающиеся в полете шнурки.
Выстрелов не было! Видимо, мина была не новая, оставленная на тропе еще летом. Похоже, взводы, регулярно ходившие на пост знали про нее, но по какому-то разгильдяйству не поставили в известность нас.
По тропе в сторону раненного прополз санитар, волоча по насту сумку с красным крестом. Через полчаса раненного отправили назад с двумя солдатами, остальные же почти бегом двинулись вверх по склону. Подъем становился все круче, местами переходя в почти отвесные участки длинной метров по тридцать. Каждый из нас тащил с собой несколько драгоценных на этой высоте дров, пару минометных мин, несколько сухпайков, оружие и два-три боекомплекта. Все вместе это тянуло килограммов на 25 и с каждой сотней метров прибавляло в весе. Подъем продолжался часа четыре, за которые мы преодолели около полутора километров высоты. ДО поста оставалось метров шестьсот. Мы залегли на коротких бугорках склона, стараясь не смотреть на пройденные нами метры – от одного такого взгляда, как если бы не хватало одной высоты – кругом шла голова. Почти пол-часа Бородач упорно рассматривал в бинокль видимую снизу кромку поста, водил по кругами минных полей вокруг него, внимательно обследовал метр за метром черный склон. Мы поднялись еще на двести метров. Теперь пост был почти вровень с нами, чуть выше по склону, и нас разделяла относительно неглубокая впадина метров в триста, заполненная однако вязким – по пояс – снегом.
Бородач расположил два отделения в линию, а одно отделение отправил пересекать впадину – жидкой цепочкой, с длинными интервалами – метров по двадцать. Солдаты пошли – почти поползли на животах, мучительно медленно пробираясь в глубоком снегу, прокладывая дорогу тем, кто шел позади. Бородач снова вперился биноклем в пост. На посту не было никакого движения.
Ползший впереди сапер одну за другой снимал растянутые под глубоким снегом растяжки мин, пока позади его терпеливо ждали другие солдаты. Наконец шедший первым сапер подобрался вплотную к посту. Его обогнал капрал, командир отделения. Выставив автомат, он осторожно приблизился к периметру поста и заглянул вовнутрь. Все замерли…
Секунд через двадцать капрал опустил автомат, встал в полный рост, обернулся и махнул рукой остальным: «Сюда!»
Пост был мертв. После полугода упорных обстрелов какому-то удачливому минометчику удалось положить мину прямо в колечко. Все отделение распласталось на узком пятачке в разнообразных позах, раненные умерли от холода и потери крови первой же ночью, и оказать помощь или даже позвать на помощь было некому. Пост был уничтожен полностью и мгновенно.
Мы постояли, взирая на картину маленького конца света. По радио доложили вниз, в долину, что поста больше нет. Получили приказ – переночевать на посту, после чего оставить отделение солдат, все дрова, миномет, мины, все боекомплекты, кроме одного на душу и следующим утром спускаться вниз.
Ночь была, как уже было отмечено, лютая. Мы набились в пещеру, которая никак не могла вместить целый взвод, так, что почти половина солдат в любом случае сидела снаружи, под порывами ледяного горного ветра и засыпаемые снежными зарядами. Умельцы разожгли в коробке из-под патронов робкий огонь, который таить все равно не имело смысла. Огню не давали разгореться в открытое пламя, а лишь подбрасывали мелкие щепки в тлеющие угли, не позволяя ему окончательно погаснуть. Тепла он давал достаточно, что бы согреть руки или ноги, но только тем, кто сидел прямо у коробки.
С наступлением темноты мне, как офицеру выделили место в пещере, но мне нужно было хотя бы немного подсушить мокрый ботинок. Я стащил его с ноги и натянул на босую ногу новый сухой носок и рукавицу. Пятка все равно оставалась на ветру. Я достал из мешка шарфик и замотал им оголенную ступню. Стало немного легче. Сухая рукавица согревала пальцы гораздо лучше мокрого ботинка, а проблема с пяткой, я полагал – временная.
Ботинок я поместил подошвой над тлеющими углями, а вовнутрь уложил скомканную газету «Правда Апрельской Революции», которую я взял с собой для обматывания ног на случай сильного холода – афганские ботинки не были рассчитаны на портянки. Я натянул отвязанные от вещмешка ватные штаны, поднял воротник бушлата, опустил уши шапки и засунул руки в рукава. Ветер задувал в штанину босой ноги и мне пришлось перематывать шарф на пятке, что бы схватить на щиколотках болтающуюся штанину. Как ни пытался я спрятать от ветра лицо, какая-то его часть неминуемо оказывалась неприкрытой. Второго шарфа у меня не было, а поднятый воротник закрывал только шею и подбородок.
Около часа я пытался найти положение тела, при котором и нога оказывалась не на ветру, и лицо, хотя бы большей частью было прикрыто воротником и рукавами. Довольно скоро обнаружилось, что если загрести ноги снегом то в штанину совершенно не задувал ветер! Окрыленный этим открытием, я выпростал из рукавов заиндевевшие руки и нагреб вокруг себя сугроб, в котором из-под снега торчали лишь плечи и голова. Через какое-то время под пяткой начал подтаивать снег, и пятка начала мокнуть. Я утоптал ею маленькую ямку и приподнял ступню над нею так, что бы сама пятка не касалась мокрого снега. На коленях под снегом лежал автомат и его сталь, казалась, леденила ноги даже сквозь слой штанов и ватник.
В этой борьбе за тепло и комфорт нескончаемо медленно тянулись минуты, тупо и тяжело, словно загустевший на морозе мазут… В короткие минуты забытья приходили цветные яркие сновидения. Мне грезились какие-то пальмы на ярко желтом берегу реки, лодки с отдыхающими в каком-то парке культуры и отдыха, белые платья дам, белые брюки кавалеров, обрывки духовой музыки. Вздрагивая, я иногда просыпался, проверял ощупью, на месте ли автомат, опускал пониже лицо, что бы прикрыть его воротом и снова проваливался в черное ничто.
Дико выл ветер, шевелились соседи солдаты, каждый в своей борьбе за тепло и сон, толкаясь и разговаривая во сне. Время от времени я поднимал пятку с подтаявшего под ней снега, но довольно скоро она снова сползала в ледяную лужицу. Шарфик намок и уже не грел даже под снегом. Несколько раз я порывался выпростать из рукавов руки, из которых лишь одна была в рукавице и поправить шарфик на ноге, но одна мысль о том, что придется разгребать снег и потом снова восстанавливать вокруг себя свое порушенное снежное убежище приводила меня в неистовое уныние, и я продолжал терпеть и надеяться, что рано или поздно наступит утро и взойдет ледяное горное солнце.
Открывая с короткими интервалами глаза, я с облегчение замечал, как синеет восток и светлеет небо после бесконечной бессонной ночи. Ветер к утру немного стих. Когда стало достаточно светло, что бы можно было развязать шнурки чудовищным усилием воли я заставил себя выбраться из сугроба, потянулся к коробке с углями и…
…рука моя повисла в воздухе. Под нежарким теплом углей мой ботинок, простоявший на них всю ночь скукожился, нос его пошел буграми и сжался в размере, так что надеть его на ногу теперь не было никакой возможности. Я чуть не заплакал от ярости и обиды на себя, на судьбу и на эти проклятые ботинки. Я поборол искушение запустить ботинком по заснеженному склону. Ночь страданий и мук пошла прахом – надевать на голую ногу с мокрой пяткой было нечего.
Немного отойдя и взяв себя в руки, я решил прорезать в носу ботинка дырку, достаточно большую, что бы через нее пролезли пальцы ноги и мне не пришлось идти по снегу вниз с одной босой ногой. Под воздействием температуры искусственная кожа ботинка стала прочнее дерева! Я исковырял ее штык-ножом и после часа борьбы пробил в носу ботинка прорезь для пальцев. Руки уже ничего не чувствовали от холода и даже боль от промахов и ударов по ладоням стальным штыком почти не доходила до сознания. Я натянул на ногу рваный ботинок и намотал на торчащие пальцы ноги шарф. Немного отогрев над углями руки, я завязал шнурки.
Мы начали спускаться налегке, оставив на посту минометные мины, дрова, большую часть боеприпасов. Я преодолел трехсотметровую впадину почти на брюхе, стараясь не погружать глубоко в снег ногу в дырявом ботинке. Мы вышли на тропу, ведущую вниз, дождались, пока последний солдат второго отделения доберется до нас и начали спуск. Спускаться было еще страшнее, чем подниматься, ибо не смотреть вниз было невозможно. Я не раз ловил себя на мысли «Бляха-муха! Неужели я здесь вчера поднимался??? С дровами, минами и с десятью килограммами патронов???» Тем не менее, вниз мы спустились раза в четыре быстрее, чем поднимались. Впереди уже показалась серая и безлистая в зимнее время «зеленка» вдоль реки и до лагеря оставалось километров пять по ее левому берегу, не более.
Прихрамывая на заледеневшую от снега ногу, я ковылял за капитаном Бородачом когда рядом, совершенно рядом! – прямо над ухом раздался ядовитый и острый, как осколок стекла звук пролетевшей пули. Те, кто слышал этот звук не спутают его ни с чем. Даже те, кто никогда не слышал как звучит пролетающая пуля распознают этот звук мгновенно и безошибочно, настолько он не схож ни с чем, что можно услышать в мирной жизни. Это мощный, резкий, пружинистый, слегка растянутый во времени щелчок, от которого немеет кожа, слабеют ноги, слышится хруст дробимых костей еще до того, как пуля попадет в тело, до того, как от удара, словно толстой палкой звенит в груди, до того, как ледяным огнем пронзает ногу, обездвиживает ее, отключает от тела, превращает из средства передвижения в тяжкую обузу, в непосильную ношу, которая мешает отползти в укрытие, тянет назад, под огонь, под боль и страх, под смерть.
Я был настолько вымотан, что даже моментально распознав осиный злобный зуд пули, я еще несколько секунд стоял на тропе, в каком-то ступоре глядя, как расползаются в стороны от тропы солдаты. Наконец, только когда долетел запоздалый звук выстрела – сухой и резкий треск М16 – что-то щелкнуло в голове, и я тоже плюхнулся на грудь, успев только сбросить с плеча автомат. Где-то впереди уже захлопали – чуть реже, чем М16, но солидно и увесисто – «калашниковы». Где-то на головой, высоко и нестрашно прожужжала с подвывом рикошетная пуля, но после нее тут же расколола камень другая, совсем рядом, так близко, что каменная крошка от расколотого камня обдала лицо.
Я нырнул вниз, развернулся на брюхе и пополз влево от тропы, в неглубокую канаву, прямо в лужу, покрытую тонкой коркой льда. Какой-то солдат, пригнувшись, пробежал назад, перепрыгнув через меня и задев ногой вещмешок у меня на спине. Чуть поодаль послышался заполошный крик радиста, пытавшегося что-то прокричать по радио.
Наконец, раздалась первая очередь нашего пулеметчика. Он дал две коротких очереди, как бы проверяя работу пулемета, а затем перешел к сытным жирным очередям по 10-15 выстрелов. По колено в воде я тоже подполз к тропе, выглянув над нею, попытался определить, откуда же по нам ведется огонь. Ничего не было видно, но секунд через 10 я заметил, что трассеры пулеметчика уже не разлетаются беспорядочно по всей зеленке, а летят кучно и дружно – перемежаясь с нетрассирующими пулями, в небольшую рощицу, чей-то заброшенный сад за невысоким дувалом, метрах в двухстах впереди нас. И тут же над дувалом мелькнула чья-то голова, показалась на долю секунды и исчезла, снова показалась в бешеном беге и снова пропала… Я уже не смотрел ни на что другое. За этим дувалом бежит человек, который хочет меня убить! Я навел автомат на место, где в последний раз показалась голова человека. Потом я прикинул, где он должен быть, если он все еще бежит вдоль дувала. Я прицелился прямо в стену, надеясь, что пуля пробьет ее и достанет человека, и потянул спусковой крючок. Крючок провалился, и выстрела не последовало! Проклятье!!! Я же разрядил автомат на вершине, что бы не пристрелить случайно соседа по сугробу! Предохранитель был снят, но патрона в патроннике не было. Отползя немного, я передернул затвор, снова навел автомат на дувал и сделал несколько облегчающих душу выстрелов. По дувалу пробежала стайки пыльных взрывов, но я не мог сказать, пробили его пули или нет. Чуть левее, все за тем же забором взметнулась пыль и гранатометная ракета выпорхнув из-за него, сверкнула коротким оранжевым выхлопом ускорителя, взлетела высоко в небо, пролетела над нами и плюхнулась далеко позади, разорвавшись почти нестрашно облачком черного дыма.
Пулеметчик, стоя на коленях в воде, торопливо менял в пулемете ленту, а по «зеленке» уже вели огонь все солдаты обоих отделений.
Что-то крикнул Бородач, но я не расслышал его слов. Он повернулся ко мне – капельки пота блестели у него на лбу – и показал рукой в сторону дувала.
– Не видят… Они… – Долетели до меня обрывки. – Они нас не видят за забором! – Наконец разобрал я. Бородач яростно махал рукой в сторону дувала. – Первое отделение!…
В этот момент я понял, чего он хотел. Не тратя время на полный перевод я повернулся к сержанту, командиру первого отделения. Тот лежал метрах в десяти от меня.
– Вперед!!! – Заорал я сержанту. – Первое отделение! Бегом!!! Вперед!!!
Бородач уже бежал по полю к дувалу, в полном одиночестве, слегка пригнувшись, держа автомат левой рукой, а правой расстегивая подсумок с гранатами. Он выудил из подсумка гранату, поднес ее к левой руке, державшей автомат за цевье, легко выдернул заранее разогнутые усики чеки и продолжил бежать к дувалу, занеся руку назад, все так же слегка пригнувшись. Когда до забора оставалось уже метров двадцать он наконец в падении метнул гранату в направлении забора. Послышался негромкий хлопок запала, и по правильной дуге граната перелетела забор и исчезла между деревьями.
Первое отделение уже тоже бежало по полю к дувалу. После бесконечно долгой паузы в саду раздался взрыв, и показалось небольшое облачко черного дыма. Один из солдат подбежал к дувалу, поднял на вытянутых руках автомат на срезом стены и, водя стволом из стороны в сторону, разрядил туда весь магазин. Через дувал в сад полетела еще одна граната. Бородач уже не лежал, а шел от дувала к тропе, что-то крича и показывая сержанту: «Пошли!»
Перевода не потребовалось. Оставшееся на тропе отделение уже бегом передвигалось по тропе, и нам оставалось лишь догонять.
Оглядываясь через плечо, мы рванули по тропе к лагерю. У нас не было ни раненых, ни убитых – настоящее чудо! Уже не обращая внимание на возможность новых мин на тропе, мы бежали к мосту. Мой шарф на ноге окончательно размотался и мои пальцы торчали наружу, но холода я уже не чувствовал. Минуты через три позади начали раздаваться громоподобные раскаты разрывов – отозвалась вызванная по радио советская батарея. Мы прибавили шагу – о том, как люди в горячке попадали под огонь своих орудий рассказов ходило множество.
Километра через полтора мы перешли на шаг… Раскрасневшиеся лица, горячий пар из глоток. По приказу Бородача мы провели осмотр. Кроме пары царапин не было никаких ран – действительно чудо! Солдаты возбужденно орали друг другу, рассказывая, как кто прожил эти десять минут, раздавались взрывы полу-истерического смеха, хлопки по спинам, плевки насваром и лязганье перезаряжаемого оружия.
Мы пошли пешком, почти без строя – до лагеря оставалось около километра. Когда показался мост через Панджшер я почувствовал себя дома. Даже смешно было вспоминать, каким далеким, чужим и опасным казался этот берег из лагеря – теперь роднее и уютнее его, столь близкого к лагерю не было в мире ничего.
Мы перебирались на наш берег по одному – мост был хлипкий и мог не выдержать двоих. Стоя на прибрежных камнях и глядя на солдат, карабкающихся по качающемуся над стремительной водой мосту, я вдруг начал ощущать какое-то непонятно жжение в пояснице. Оно не ослабевало, а даже усиливалось, разливалось шире и шире, захватывая уже спину и проникало все ниже и ниже. Я просунул руку под вещмешок, пощупал поясницу и обмер: там было мокро и холодно! У меня ослабли ноги…
«Кровь!» – Мелькнула первая мысль…
– «А может, обосрался?» – Пронеслась вторая.
– Товарищ капитан, – слабым голосом позвал я Бородача, – посмотрите, что там?
Бородач оторвался от моста, глянул на мое бледное лицо и сразу все понял.
– Где? Покажи? – Спросил он, усаживая меня на землю.
Я выпростал руку и показал ему. Он сбросил с моих плеч лямки вещмешка и уложил меня на грудь. Я осторожно поднес мокрую руку к лицу и понюхал ладонь…
«Слава богу, не говно!» – Подумал я с некоторым облегчением, но тут же снова озадачился, – «Но и не кровь!»
Надо мной уже поднимался с коленей Бородач.
– Где твой мешок? – Оглянулся он вокруг и подобрал мой брошенный рядом вещмешок. Он взял его за лямки, поднял и заглянул снизу. Дно вещмешка было мокрым. Ловко развязав горловину, он запустил в мешок руку, пошарил там и вытащил обшитую шинельным сукном фляжку, в которой я носил для медицинских целей почти стопроцентный спирт. Держа фляжку двумя пальцами за горлышко он поднес ее к лицу.
– Вот! – Удовлетворенно произнес он. – Вот этим ты и обмочился!
Он глянул фляжку с разных сторон. Сукно было мокрым и из него капали капли спирта. Наконец Бородач поднял фляжку и глянул ее на свет. Что-то на миг изменилось в его глазах, когда он медленно опустил флягу и протянул ее мне. Он покачал головой, как бы не соглашаясь с чем-то.
– Ну, Саляхов! – Он явно хотел сказать что-то еще, но только и добавил, – Ну, Саляхов…
Я взял из его рук свою флягу. На ее боку, не очень хорошо различимая под сукном, которое, будучи полито водой держало содержимое охлажденным даже в жаркую погоду, виднелась аккуратная дырочка с вогнутыми вовнутрь краями. И точно такая же, но с краями загнутыми наружу была на обратной стороне.
Я вспомнил момент, когда солдат, перепрыгивая через меня, задел мой мешок ботинком…
С тех пор прошло уже много лет. И все же иногда, в моменты нечаянной радости или зеленой тоски на меня накатывает то самое леденящее чувство, которое я испытал тогда у моста, и осознание, что я жив на этом свете благодаря чистой случайности, только потому, что у кого-то за тем дувалом вдруг дрогнула рука. И радость моя становится спокойнее и ближе к реальной жизни. И тоска моя разбавляется чувством признательности судьбе за этот нежданный подарок. И все мои горести тускнеют, и достижения мои становятся приземленнее от того, что все они смогли случиться лишь благодаря рефлекторному движению чьей-то руки…
© Copyright: Рустам Идиатуллин, 2007
Свидетельство о публикации №207073000384
Копия по разрешению автора из https://proza.ru/2007/07/30-384